<< Баранов Д. А. Музей, вещь, собиратель…Мы видим вещи таковыми, каковы они суть, вещи же таковы, какими их видит Бог. Августин В центре внимания данной статьи находится не перестающая быть актуальной вот уже более 100 лет проблема сбора этнографического материала и комплектования коллекций крупнейшего музея страны — Российского этнографического музея. Здесь сразу следует сделать одно предварительное замечание: ниже речь пойдет только о материальных предметах, т.е. артефактах, составляющих основу музейных коллекций. За пределами внимания оказался «информативный» материал, а также приемы фиксации информации — полевой дневник, фотографирование, аудио- и видеозапись, рисунок и другие составляющие полевой деятельности, рассмотрение которых является предметом отдельного исследования. Здесь же предлагается «точечное» рассмотрение некоторых актуальных вопросов, касающихся понимания э т н о г р а ф и ч н о с т и вещей, принципов их отбора, особенностей функционирования их в музейном пространстве, причем в отдельных случаях выбирается несколько необычный ракурс рассуждения. Смещение, «искажение» перспективы — сознательный прием, который поможет, как представляется, свежим взглядом охватить старую, многажды решаемую и, казалось бы, раз и навсегда решенную проблему сбора (отбора) экспонатов и комплектования музейных собраний. Действительно, принципы сбора вещевого материала подчинены одной из важнейших и базовых задач Музея, которая не менялась на протяжении 100 лет — наряду с сохранением и изучением предметов «материальной» и «духовной» культуры «служить общему образованию путем наглядного обозрения собранных предметов»[1]. Собственно и комплектование коллекций должно быть подчинено задаче всеобъемлющей (по возможности) репрезентации всех сторон традиционной культуры. Как было указано в той же программе, «следует собирать все принадлежности жизни и быта, как материального, так и духовного, так как последний также нередко находит выражение в вещественных предметах»[2]. Разумеется, с самого начала осознавалась неоднородность (информационная, научная, знаковая и т.д.) характеристик вещей, о чем свидетельствует опубликованная примерно в это же время (1901 г.) заметка И. Смирнова «Несколько слов по вопросу об организации Этнографического Отдела Русского музея»[3]. В ней, в частности, говорится о том, что коллекции должны представлять «средства для удовлетворения низших, элементарных потребностей, за ними должны следовать средства для удовлетворения потребностей высшего порядка — умственных, эстетических, этических, религиозных»[4]. Однако при всей ясности задачи, стоящей перед собирателем, характер поступлений на протяжении всей истории Музея претерпевал неоднократные изменения. Причину этого следует искать, в том числе, и в изменении критериев отбора экспонатов, обусловленном, в свою очередь, меняющимся преставлением об этнографичности вещи. По-видимому, проблема связана с особенностями природы вещи как этнографического экспоната. В этой связи стоит посвятить несколько слов теме «вещь в музее». Очевидно, что собранные вещи являются тем языком, на котором Музей говорит с окружающим миром. Причем вещи не просто выступают в роли средства, инструмента общения, а они всегда г о в о р я т о чем-то. В этом смысле музейное пространство можно сопоставить с ритуальным, когда человек переходит иногда на язык вещей, передавая наиболее ценную информацию. В Этнографическом музее вещь всегда говорит-свидетельствует о человеке, и не просто о человеке, а в первую очередь об универсальной форме существования людей — э т н о с е. Эта же мысль, но с иными акцентами, звучит и в уже цитировавшейся Программе 1902 г., в которой, в частности, говорится, что «в этнографическом музее на первом плане стоит человек, народ, создавший тот или иной предмет»[5]. Итак, этнографические экспонаты должны рассказывать о народах и их культурах. Переходя на риторику столетней давности, можно сказать, что коллекции «должны давать полную культурно-историческую монографию» народов[6]. Но особенность Этнографического музея состоит в том, что хранящиеся в его недрах экспонаты никогда адекватно не воспроизводили, да и не могли воспроизвести (отразить) ту культуру, из пространства которой они были изъяты рукой собирателя. Причина «зазора» между экспонатом и репрезентируемой им культурой заключается в самой природе связи «вещь — культура», которая выстраивается по принципу м е т о н и м и и (часть вместо целого). То есть для исследователя, как, впрочем, и для посетителя Музея, этнографический предмет — это всегда часть реконструируемого целого — традиционной культуры. Действительно, например, пахотные орудия конкретной локальной традиции, отражая тему «обработка пахотных угодий», не воспроизводят саму пахоту, а только указывают на нее, являясь своего рода индексами этой области культуры этноса. Остальное приходится додумывать, достраивать. Иными словами, этнографические экспонаты в лучшем случае составляют «костяк» культуры, а остальное, так сказать, «мясо» — домысливается, реконструируется и т.д. Уже упоминавшийся выше И. Смирнов в начале прошлого века также обратил внимание на специфическую черту Этнографического музея — вырывать вещи из культурного контекста. Он проводит красноречивые аналогии сбора этнографического материала с практикой комплектования коллекций в ботаническом музее: «<…> в ботанический музей не переносят с лугов целые полосы дерна, а каждое из выбранных растений выделяется из той связи по соседству, в котором оно состояло с другими в природе, и ставится в новую связь по открытому человеком сродству», и далее: «Вещи должны быть распределены не в том порядке, в котором они поставлены ходом истории, а в ином, который вытекает из их внутренних отношений и указывается наукой»[7]. Выступая как часть вместо целого, вещь является своего рода свернутым текстом (или пространством), который в музейной экспозиции или в трудах ученых разворачивается в повествование. С позиции мифопоэтических представлений вещи не столько заполняют пространство, сколько формируют, создают его. В этом смысле коллекции РЭМ организуют уникальное по масштабам потенциальное пространство, могущее развернуться в виде, например, практически неограниченного числа выставок и экспозиций. Следует подчеркнуть, что семантическое поле вещи в качестве экспоната никогда полностью не совпадает с таковым в «естественной» среде, так как оно формируется здесь в результате вхождения вещи, обладающей первичными, природными свойствами, в ту или иную интерпретационную модель (знаковую систему). Все, до сих пор сказанное имело своей целью еще раз подчеркнуть чрезвычайную сложность феномена этнографической вещи, ее отношений с музейным пространством. Теперь самое время перейти к вопросу сбора экспонатов и рассмотреть те принципы, которые лежат в основе комплектования коллекций. Благодаря многочисленным исследованиям сотрудников РЭМ было показано, что принципы сбора этнографического материала на протяжении всей истории музея менялись, и соответственно менялся характер поступлений[8]. В этой связи см., например, работу И. И. Шангиной, в которой характеризуются особенности комплектования коллекций в 1930-1950-х гг. — в это время собирались преимущественно вещи, которые должны были отразить «коренной перелом» традиционного уклада жизни. Помимо «социального заказа» содержание коллекций зависело во многом от наличия тех научных парадигм, которым следовали те или иные собиратели. В этой связи сошлемся на статью О. В. Лысенко и Н.Н. Прокопьевой «Коллекция и собиратель: этнографическая реальность и ее интерпретация», где при проведении «синхронного» сопоставления коллекций начала ХХ века сделаны ценные выводы о влиянии на характер сбора материала научных пристрастий известных этнографов-собирателей Ф. Волкова, Н. Могилянского и А. Сержпутовского[9]. Важно отметить также, что менялись не только принципы сбора, но и такие важнейшие дефиниции (на которых эти принципы и основывались), как «традиционный», «этнографический», «типичный» и т.д. В этом смысле собранные на протяжении более чем 100 лет коллекции отражают как общий уровень развития этнографической науки, так и наши представления об этносах и культурах. Собирая в поле этнографические вещи, исследователь опирается на свои представления об изучаемой культуре, о том, что является характерным, внутренне присущим последней, а что имеет случайный характер, не несущий этнической «нагрузки». В таком контексте отбор вещей всегда будет носить субъективный характер, так как в определенном смысле мы собираем не столько вещи в поле, сколько наши, постоянно меняющиеся представления о них. Иными словами, вещи в роли экспонатов никогда не бывают свободными от тех концепций, которых придерживается этнограф. Одним из первых на относительность понимания традиционности указал крупнейший знаток украинской этнографии Ф. Волков. В очерках по этнографии украинцев он привел любопытное свидетельство рождения «вторичной этнографичности», которое уместно процитировать полностью. «С наступившим в 70-х годах прошлого столетия (XIX в. — Д.Б.) быстрым развитием украинского движения и между прочим украинского театра в интеллигентных кругах общества создался более или менее условный тип „малороссийского костюма“, в сущности довольно далеко-таки отстоявший от этнографической действительности. <…> Мы были немало удивлены, видя от Киева до самого Новгород-Северского включительно, всех местных „дывчат“ в типических „малороссийских костюмах“, очень живо напомнивших нам хор в „Рiздвянiй ночi“ покойного Н. В. Лисенка… Костюм этот очевидно проник в деревню и акклиматизировался там до таких курьезных подробностей, как господство на вышитых рукавах рубашек узоров вроде роз-центифолий и винограда с листьями во гроздьями, никогда и нигде в Украине не бывших народными…»[10]. Итак, перед этнографом в поле стоит извечный вопрос: какие вещи собирать? Или — более точно формулируя — какие вещи имеют «этнографическое» значение? Один из важнейших критериев этнографичности предмета — это все, что связано с его и з г о т о в л е н и е м: время, место, материал, технология, инструменты и т.д. Уже в процессе изготовления вещи (в рамках традиции) закладывается ее этническая специфика. Вероятно, не случайно в разных культурах знание вещи включало в себя знание об ее происхождении, в том числе — изготовлении. Например, в фольклоре предмет нередко изображается через описание его изготовления[11]. Однако основная трудность на современном этапе заключается в том, что сокращается база комплектования коллекций, то есть, проще говоря, исчезают вещи, изготовленные в рамках традиционной технологии. Поэтому сегодня мы не можем себе позволить руководствоваться принципом, сформулированным Программой 1902 г.: «Не все предметы народного труда имеют этнографическое значение, но только те, которые служат для удовлетворения потребностей самого народа»[12]. Что же в таком случае делать, если значительно сужается область распространения традиционных технологий? Особая надежда возлагается на другую позицию, где проявляется этнографичность вещи — это ее б ы т о в а н и е: место, время, контекст (например, обрядовая или будничная ситуации, в которых эксплицированы утилитарные и знаковые функции, поверья, с ней связанные и т.д.). Будучи помещенной в определенный культурный контекст, вещь фокусирует в себе представления о человеке, о мире и о месте человека в этом мире, даже если она (вещь) создана вне пределов данной традиции. За сбор «чужих» вещей ратовали и некоторые известные этнографы прошлого, например, директор Кунсткамеры В. Радлов в инструкции для собирателя вещего материала, представляющего киргизскую культуру, настаивал на приобретении вещей «некиргизского происхождения», справедливо полагая, что эти предметы могут стать ценным источником для изучения характера межкультурных связей[13]. Бытование вещи — важный критерий при оценке ее этнографической значимости, но с одной существенной оговоркой: вещь должна бытовать в этнокультурной среде, в которой традиционность сохраняет достаточно сильную позицию. Причем традиционность не обязательно должна быть проявлена во «внешнем быте» — она может быть имплицитно представлена в представлениях, поведении, речи и т.д.[14] Иначе говоря, этнографичность вещи заключается не в ней самой как таковой, а в отношениях (традиционных) людей по поводу этой вещи. Это верно не только для вещи, представляющей другую культуру (ср., например, хорошо известный феномен «мифологического» освоения заимствованного предмета), но и для промышленных изделий, если для них находится место в традиционной картине (модели) мира. Сознательно доводя этот критерий до своего предела, приведем в качестве примера крайний, спорный случай с телевизором. С точки зрения обозначенного выше подхода телевизор, будучи промышленным, по природе своей — «космополитичным» изделием, при использовании приобретает, например, в некоторых локальных вариантах русской традиционной (деревенской) культуры черты, которые не встречаются в других этнокультурных традициях, то есть такие черты, которые имеют этнический характер. Например, телевизор описывается как «око дьявола», как опасный вход в иной мир, при грозе или при покойнике его наряду с зеркалом закрывали занавеской и т.д. По сути, телевизор становится этнографической реалией, правда, только в случае включения его в более широкий контекст. Это не значит, что коллекции должны пополняться на современном этапе образцами телевизоров или других промышленных изделий (хотя фиксировать их этнознаковые функции необходимо) — слишком незначительно выражена их этничность, по&nbs;крайней мере, на взгляд современного наблюдателя. Хотя и не исключено, что через 100 лет они будут считаться вполне этнографичными и займут свое место в собрании Этнографического музея. Так и вещи, которым 100 лет назад было отказано в «этнографичности», сегодня без раздумий были бы приобретены Музеем. Рассмотрение признака 'бытование' позволяет сделать важное наблюдение — этнографичность вещи всегда ш и р е ее материальных рамок, границ, и вбирает в себя как связи с другими вещами, так и отношение к ней людей. Поэтому, возможно имеет смысл приобретать, если есть такая возможность, не отдельную вещь, а вещевой комплекс, даже если в этот комплекс входят не только «этнографические» вещи. Так, мы снова вернулись, но с другой стороны, к тезису о метонимическом характере отношений «вещь — культура». Отсюда — резкое повышение значимости сведений о вещи, ее комплексного, целостного описания. Если абстрагироваться от некоторых частностей и исключений, то тенденции сбора этнографического материала можно обрисовать следующим образом: а) сокращение поступления предметов традиционной культуры (в первую очередь тех, которые изготовлены в рамках традиции или внешне их напоминающие и выполняющие аналогичные функции); б) увеличение информации обо всех аспектах бытия вещи; в) расширение круга приобретаемых экспонатов за счет актуализации признака 'бытование'. Обозначенные здесь тенденции позволяют предположить, что в «информационной перспективе» поступления в музей не сокращаются: уменьшение вещевого материала компенсируется возрастанием информативного, то есть информационное поле коллекций есть, по-видимому, некая постоянная во времени величина. Есть ли резервы, за счет которых мог бы возрасти объем поступления как сведений о предметах традиционной культуры, так и самих предметов? Что касается информации, то ее прирост может быть обеспечен не только в результате применения все более подробных и утонченных программ (анкет, вопросников) и приемов фиксации, но и за счет смещения фокуса внимания исследователя. В частности, интерес этнографа должны вызывать не только приобретаемые вещи, но и сам процесс их приобретения, все его нюансы и оттенки. Например, этнографическим фактом становится разное отношение информантов к традиционным предметам и, соответственно, их разная оценка (за одни вещи не возьмут деньги (мотивировка — вещь старая и ненужная), с другими ни при каких условиях не расстанутся (мотивировка — вещь как память о ком-то или о чем-то) и т.д.). Таким образом, уже в момент сбора материала обнаруживается его ранговость и соответствующий научный потенциал. Что же касается собственно предметов, то определенный прорыв в этой области может произойти при изменении позиции исследователя, его угла зрения. Одной из важнейших черт «полевика» должна стать свежесть восприятия объекта изучения, способность очистить собственное сознание от предвзятых представлений и готовых схем. Пожалуй, лучше Маргарет Мид об этом никто не сказал, поэтому приведем ее высказывание дословно: «Для того, чтобы сделать ее <полевую работу> хорошо, исследователь должен освободить свой ум от всех предвзятых идей <…> В идеальном случае даже вид жилища, возникшего перед этнографом, должен восприниматься им как нечто совершенно новое и неожиданное. В определенном смысле его должно удивлять, что вообще имеются дома, что они могут быть квадратными, круглыми или овальными, что они обладают или не обладают стенами, что они пропускают солнце и задерживают ветер, что люди готовят или не готовят, едят там, где живут. В поле никакое явление нельзя принимать за нечто само собой разумеющееся»[15]. Возможно, одним из приемов «прозрения» этнографа в применении к нашей ситуации может стать знакомство его в поле с «чужой» культурой, которое актуализирует концепт «культурной дистанции» — необходимого условия постижения культуры[16]. Во-первых, он может обратить внимание на такие детали, которые не замечает исследователь «своей» культуры по вполне естественной причине «замыленности» его взгляда, а во-вторых, этот опыт обновит его восприятие той культуры, которую он до сих пор изучал. В любом случае интерес к деталям и «мелочам» должен быть приоритетным в собирательской деятельности этнографа. Разумеется, здесь были лишь обозначены возможные подступы к решению проблемы комплектования собраний Музея. В наши дни этнограф, собираясь в поле, решает конкретные задачи по сбору вещевого материала: заполнение тематических лакун музейных коллекций; приобретение экспонатов, выступающих в качестве дифференцирующих и интегрирующих признаков для локальных групп различного масштаба — от отдельного поселения до историко-этнографической области; сбор материала, отражающего современное состояние традиционной культуры; пополнение коллекций предметами, репрезентирующих межкультурные связи, и т.д. Решение этих задач требует от собирателя не только наличия профессионализма, но и человеческих качеств: внимательности, наблюдательности, вдумчивости, неравнодушного отношения к объекту своего изучения. В заключении следует еще раз подчеркнуть, что любой этнографический взгляд на вещь неокончателен, неисчерпывающ, относителен и ограничен. История формирования музейных собраний свидетельствует, что он (взгляд), будучи обращенным назад, в прошлое — «золотой век» господства «этнографических» вещей, не всегда поспевает за меняющейся этнографической действительностью. Иными словами, понятие этнографичности вещи эксплицируется при наличии определенной дистанции — культурной или временной — между ней и собирателем. На сегодняшний день как никогда актуальным становится смена ретроспективного подхода «перспективным», с оглядкой на будущее. В приложении к полевой работе это означает, что ничего страшного не будет в том, что если собиратель будет приобретать вещи, что называется, «с запасом», то есть такие вещи, в которых этнографичность не выражена, завуалирована, по крайней мере, на сегодняшний день, но которая может так или иначе, вдруг обнаружиться в будущем. Сноски
|
|