<< Белоусова Е. А. Родовая боль в антропологической перспективеЯвление «боль» можно рассматривать в разных его аспектах — физиологическом, психологическом и культурном. Нас здесь будет интересовать лишь последний из названных. Каждой культуре присущи специфические представления о боли. Изучением подобных представлений традиционно занимается медицинская антропология. В ряду прочих, эта наука призвана рассматривать следующие вопросы: какие процессы считаются болезненными в данной культуре; в какой степени болезненными; как принято реагировать на разнообразные проявления боли (как должен вести себя сам человек и как — его окружение); как принято рассказывать о боли; какие существуют народные классификации боли (метафоры, сравнения); как и кем конструируются культурные представления о боли; как и кем они распространяются; чем, по народным представлениям, вызвана боль; какие существуют техники борьбы с болью (приятия боли) и др. Здесь мы рассмотрим представления о боли, связанной с актом деторождения, на материале современной русской городской культуры и попытаемся ответить на вышеуказанные вопросы. Очевидно, что любая деформация тела может восприниматься как болезненная или безболезненная при условии наличия в данной культуре соответствующей валентности — представления о присущей этой деформации болезненности. Маркированным членом оппозиции всегда будет боль: если в культуре нет представления о болезненности деформации, вопрос о боли может возникать лишь при сопоставлении с опытом других культур. При наличии в культуре представления о болезненности конкретного процесса, представление о его безболезненности всегда будет факультативным, оппозиционным, реакцией, ответом, будет представлять собой некий способ медиации этой боли, борьбы с ней, и будет связан с одной или несколькими телесными или медитативными, психологическими техниками. В русской культуре на протяжении всего ее существования присутствовали обе валентности. С одной стороны, бытовало архетипическое представление, закодированное в известной каждому библейской цитате из сюжета об изгнании из рая — словах Бога, обращенных к Еве: «Умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей»[1]. С другой стороны, упоминания о легких родах в поле, во время работы [2], а также тексты некоторых пословиц и поговорок, отсылающих к скорому забвению недуга — «Горьки родины, да забывчивы» [3] — свидетельствуют о существовании обратного представления, более «легкого» отношения к процессу. (Приведенная пословица, между прочим, хорошо иллюстрирует замечание о маркированности боли, и в оппозиции выступает некий способ ее медиации). Нам трудно реконструировать представления о боли в традиционной культуре. Этнографов XIX — начала XX в. этот вопрос специально не интересовал. Язык метаописания не был в то время предметом усиленной рефлексии, и собиратели, сами того не замечая, привносили в текст описания свое отношение. Таким образом, эти исследования могут служить скорее для анализа представлений о боли в среде образованного городского населения, вдобавок мужской его половины. И в этом отношении они являются безусловно ценным источником. Приведем пример подобного обращения с материалом у Г. И. Попова: «иногда создается такая обстановка родов, которая свидетельствует о крайней выносливости, и необыкновенном терпении и, можно сказать, геройстве русской женщины-крестьянки» [4]. К сожалению, указанный недостаток историко-этнографических работ до сих пор не изжит окончательно. Приведем цитаты из только что опубликованной книги Н. Л. Пушкаревой: «Рождение детей, а тем более частые роды, да еще в бедной семье, были в X-XVII вв. тяжкой женской долей» [5]. Некритическое отношению к материалу порою могло приводить к его непониманию и каким-либо перверсиям. В частности, непонятно, насколько «нормальными» были легкие роды в дороге или в поле во время работы, в каких случаях это происходило и что именно за этим стояло. Непонятно, насколько эти рассказы были данью какому-либо специфическому дискурсу, и каким по своей сути был этот дискурс — возможно, «героическим» или «чудесным». Но, в любом случае, соответствовали ли эти рассказы народным представлениям и практикам или нет — раз в культуре существовали такие тексты, мы должны их учитывать, вне зависимости от того, считались ли роды в русской деревне безболезненными, или же сами рассказы служили для медиации страха родовой боли (последнее более вероятно). В современном российском городе также сосуществуют обе возможности. «Нормальным» является представление о болезненности родов: всем известно, что рожать — больно. Рожавшие женщины называют родовую боль «адской», «сумасшедшей», «невыносимой», «нечеловеческой», той, которую «ни с чем не спутаешь», «ни с чем не сравнить» — это как бы квинтэссенция, эталон боли, самая главная, самая сильная боль — в процессе мифологизации конструируется самое сильное из возможных болевых ощущений, мерило всех других болевых эффектов. Многие мужчины говорят, что «не вынесли бы этого», и даже самого «вида» этого: «Нужно, чтобы кто-то был рядом, все-таки. <...> Мужчина-то мой, Гуревич, отказался — сам отказался. «Нет, — говорит, — я не смогу терпеть, видеть, как ты мучаешься» (И41) [6]. Часто проводится параллель между родами и армией — с одной стороны, самым тяжелым испытанием для молодого мужчины, с другой стороны, способом инициации, посвящения во взрослую жизнь. В школьном или еще в дошкольном возрасте дети начинают фантазировать на тему родовой боли, мифологема обрастает всевозможными сюжетами и толкованиями: «Это мы в третьем классе обсуждали, что, оказывается, ребенок должен в животе у мамы повернуться 107 раз, и это такая зверская боль, что одна тетенька не выдержала и вскрыла себе ножом живот (И37)». Непосвященному не дано проникнуть за завесу тайны: ее невозможно передать словами — лишь самыми общими. Матери девушек часто пытаются уверить их в безболезненности родов, однако их доводы звучат недостаточно убедительно и не могут прекратить работы мифологизирующего боль сознания: «Мама мне говорила, что это все очень скучно, и, в общем, рожать было не больно, но так скучно, что второго ребенка она уже решила не заводить» (И18). Рассказы подруг, напротив, изобилуют пугающими подробностями, пополняющими в дальнейшем банк мифологических данных. Здесь присутствует, с одной стороны, элемент соперничества, с другой, ритуальное подтрунивание над новичком, его «опускание»: «Подруги о самом процессе родов рассказывали мало. Помню, что некоторые из них — только мычали, как бы отгоняя от себя страшные видения» (И26). Ни в научной, ни в популярной, ни в художественной литературе невозможно найти адекватного описания родовой боли. Потому нерожавшая женщина вплоть до самого конца остается в неведении относительно того, что же именно ее ожидает, и эта неизвестность продолжает способствовать нагнетанию «ужасного»: «Наверно, такое типичное девичье представление о том, что страшная боль, страшные вопли, страдания на протяжении многих суток. Реки крови — я не знаю — мучения самые ужасные, какие только могут быть» (И43). Одна из двух крайних форм фантазий девушек на тему собственных родов — их возможная смерть: «Я помнила, что от родов умирали — я читала, что в XIX веке все от этого умирали — и крестьянки, и барыни, и я, в общем-то, была готова к этой смерти» (И3). Другая — смерть или уродство ребенка: «Я не боялась родов, я боялась, что ребенок будет по каким-либо причинам неполноценным» (И24). Смерть здесь выступает как традиционная метафора инициации и символически представленная в этом обряде его суть. В страхе перед болью как символом заключен страх перед будущим, перед новой, неизвестной жизнью, перед утратой старых, привычных основ: «Боялась родов не как источника боли, а как чего-то совершенно неизвестного, чего я никогда не делала — как какого-то такого опыта необыкновенного» (И37). В описаниях родовой боли никогда не конкретизируется ее характер или источник: не говорится, что именно болит, в какой момент, по какой причине и как именно. Употребляются лишь самые общие слова: «нестерпимая боль», «сильные схватки» и т. п. По всей вероятности, существует несколько объяснений отсутствия такого рода деталей в материнском дискурсе. Первое объяснение состоит в том, что роженицы и в самом деле не знают в точности, какие физиологические процессы происходят с ними в каждый отдельно взятый момент времени, на какой стадии находится процесс родов, что в данное время происходит с ребенком, т. е. «какие органы сейчас должны болеть». Женщины не могут привести в соответствие познания, почерпнутые из специальной и популярной литературы, и свой собственный опыт. В книгах отражено сухое, отчужденное знание, которое не воспроизводится в чистом виде даже медиками и неизбежно подвергается трансформациям, деформациям и произвольным интерпретациям [7]. Почувствовать происходящее на интуитивном уровне оказывается столь же трудно, поскольку в нашей культуре сам процесс родов является отчужденным: контроль над ситуацией полностью принадлежит медикам, которые, руководствуясь своими представлениями, решают, когда и что происходит с женским организмом и какие дальнейшие техники следует использовать. Во-вторых, называние частей тела и органов, связанных с женскими репродуктивными функциями, табуируется в большинстве речевых ситуаций. Тем более, употребление такого рода слов в рассказе о родах — «высоком» фольклорном жанре, описывающем героические и сакрализованные события неуместно. И, наконец, осмысление боли как повреждения каких-то конкретных органов, было бы разрушительным для ее мифологии. Боль — это мистическая сила: с одной стороны, она является уполномоченным космоса, т. е. природного, а с другой, социума, т. е. общественного порядка. Потому она безлика и обобщена. Боль — это единственно возможный путь в новую жизнь. Таким образом, выражаясь метафорически, это некий глубоко духовный процесс. И потому невозможно свести это ощущение к болезни живота или шейки матки. Параллельно с необходимостью гиперболизации существует необходимость «заземления» образа боли, разложения его на понятные, низменные, простые, доступные составляющие, описание «нечеловеческой боли» «человеческими словами». Прежде всего, здесь характерно и закономерно использование образа хорошо знакомой девушкам боли, также связанной с репродуктивной сферой — менструальной: «это еще больнее, чем то, когда мы каждый месяц мучаемся» (И40). Другой распространенный прием, который мы встречаем в рассказах о родах — перенесение акцента с «естественной» боли, вызванной родами, на «искусственную», вызванную медицинским вмешательством в процесс родов. Первое место в соперничестве с «естественной» болью, вызванной схватками, занимает процедура наложения швов: «Некоторые говорили, что рожать-то еще ничего, а вот когда зашивают — тут-то самая боль и есть» (И3). На втором месте по степени болезненности стоит процедура внутреннего обследования: «Родовое обследование — это как своего рода посвящение в рожающую женщину, я так понимаю. <...> Очень болезненная и унизительная вещь» (И45). В качестве болезненных процедур упоминаются также эпизиотомия (разрез промежности), амниотомия (разрыв плодного пузыря), сбривание лобковых волос, клизма, прослушивание сердцебиения плода. Здесь мы встречаемся со следующим парадоксом: с одной стороны, существует потребность в «заземлении» боли: страх перед непонятной, дикой, иррациональной природой требует этого. С другой стороны, как раз культ природы, естественности, помогает легко адаптировать природную боль, освящая ее, и ведет к отторжению и неприятию чуждой, сторонней, объяснимой боли: «Я не считала, что зашивание — это естественный процесс, относящийся к родам. … Сам процесс родов был абсолютно не болезненный, и даже, я б сказала, приятный» (И24); «Каждый раз, когда меня разрезали, я говорила: „Ай! Ай!“ Потому что эта маленькая такая мерзкая болька отвлекала меня от этой большой боли и работы, которой я занималась» (И42). И все же часто говорится о том, что разнообразные медицинские манипуляции нельзя даже поставить в один ряд с «истинной» болью: «Зашивали без наркоза, но ты уже в таком состоянии, что ничего просто не чувствуешь» (И38). Необходимость «заземления» боли ведет к ее персонификации: существует потребность воплотить чуждую непонятную силу боли в каких-то доступных пониманию образах, найти ее виновника. В этой роли часто выступают муж роженицы и рождающийся ребенок: «Мама рассказывала, что женщины в роддоме ругали мужиков сволочами и говорили, что никогда больше им не дадут, раз потом так приходится из-за этого мучиться» (И106); «Она кричит, просит его <ребенка> убрать из себя, ругает мужа, через которого имеет адскую боль…»[8]. Получив рациональное объяснение, боль перестает быть «мистической», становится более «домашней», понятной, а потому менее страшной. Еще один бессознательный способ медиации страха родовой боли — весьма распространенные в нашей культуре заверения в безболезненности родов и формульные сентенции о том, как эта боль быстро забывается: «На женщине — как на кошке — все быстро заживает» (И26). Ту же «успокоительную» функцию выполняют высказывания (в том числе формульные), связанные с представлением о том, что каждые последующие роды проходят легче предыдущих: «Второй раз рожать легче, и растить проще» (И35). Далее речь пойдет уже о сознательных техниках борьбы со страхом родовой боли — сперва о различных народных методах психопрофилактики, а затем — о телесных техниках, используемых для борьбы с болью. Идея позитивной настройки на роды, идея относительности боли и возможности управлять своим отношением к ней достаточно распространена: «Сами роды — это не так страшно, как об этом говорят недисциплинированные женщины, а все остальное — это вопрос терминологический: как относишься. Да, больно, плохо там, тяжело… весь рай свой или ад свой мы носим внутри себя» (И33). Однако, в отличие от представительниц западного мира, русские женщины редко прибегают к использованию каких бы то ни было готовых систем (например, всемирно известной системы Ламаза — Prepared or Painless Childbirth [9]. Идея большинства признанных психотехник, призванных помочь женщине в родах, строится на концепте «сознательного материнства»: женщина должна прежде всего понять, что с ней происходит, и «разумно» выстроить свое поведение в родах с учетом принятого ею понимания процесса. (Впрочем, выше уже говорилось о том, что идея возможности «подготовить» роды по книгам и методикам утопична сама по себе. В процессе этой «подготовки» конструируется очередная мифологическая модель.) Русская народная психопрофилактика имеет другое основание: женщина до самого последнего момента отказывается знать о том, как проходят роды. Она сознательно старается не слушать рассказов о родах: «Я слышала один раз рассказ своей одноклассницы о том, как она рожала — до того, как я забеременела — и на первую же ее фразу я попросила дальше не говорить» (И42). Помимо этого, русская женщина всячески гонит от себя свои собственные мысли и фантазии на тему предстоящих родов: «Я не знала ничего, и шла рожать просто с закрытыми глазами, отстраняя от себя все возможные риски, чтобы не накручивать комплекс страха» (И30). Существенную поддержку в борьбе со страхом боли оказывает апелляция к «естественности», «нормальности» родов, к тому, что этот процесс свойствен людям и необходим: «Вообще, считалось, что процесс родов естественный — все рожают, и я рожу как-нибудь» (И26). К представлению о естественности родов примыкает надежда на молодость и хорошее здоровье вообще, что часто видится необходимым и достаточным условием нормальных родов: «У меня было представление, что я средняя нормальная женщина с достаточно средним нормальным здоровьем, и не было никаких предпосылок, чтобы что-то у меня происходило как-то не так» (И45). Наконец, само желание иметь ребенка представляется столь существенной наградой за мучения, что часто женщина просто набирается решимости «перетерпеть»: «Я настолько хотела ребенка, что не думала, что это тяжело, больно — это надо было пережить» (И29). Развитие этой темы ведет к конструированию героического образа матери, характерного для нашей культуры: «Пусть меня даже разорвет пополам, но ради жизни будущего ребенка я на все готова» (И43). Так обустраивается торжество человека над природой на уровне идеологии. Далее следует упомянуть об используемых для облегчения родовой боли техниках тела. Лекции в женских консультациях, а также некоторые научно-популярные книги способствовали частичному (порою, однако, бессистемному) усвоению некоторых признанных и допускаемых официальной медициной техник. Во-первых, это дыхательные техники: «У меня потом так болела трахея — я, видно, так надышалась — и вот эти все мышцы шейные — это было что-то» (И41). Во-вторых, к таким техникам относится самомассаж: «…время от времени бродя по палате и растирая поясницу» (И33). Некоторые народные техники тела, напротив, противоречат официально предписываемым. Так, от роженицы в роддоме требуют, чтобы она лежала. Женщины же, как правило, предпочитают переносить боль нагнувшись или опустившись на четвереньки: «Перед вторыми родами ночь простояла на кровати на коленках, корчась от боли» (И26). Попытка рационального объяснения преимущества этой позы — апелляция к легким родам у четвероногих, которые видятся истинно «природными» существами, и стремление подражать им. Для борьбы с «природным» явлением нужно погрузиться в сферу «природного», как его принято понимать, слиться с ним — с болью нужно разговаривать на ее языке. Еще одна альтернатива официально предписываемому лежачему положению — движение, ходьба, приседания: «Нужно ходить и даже, более того, приседать. И приседание, кстати — оно вот способствует родовой деятельности, что гораздо лучше любого стимулятора, которые вредны и которые применяют в роддомах. И вместе с тем оно снимает даже болевые ощущения» (И45). Распространены агрессивные действия с использованием различных предметов: в них вцепляются, сжимают, их грызут и кусают: «Я потом чувствовала себя как побитая собака и понимала, какими мышцами я работала. У меня руки болели — я потому что держалась за кресло, когда тужилась» (И41); «Батарея еще угловая мне запомнилась в родилке, по которой девушка ходила, когда у нее начиналась схватка» (И24); «Она там дико орала, гнула какие-то железные рукоятки» (И33); «Карпинская рассказывала, что сгрызла тумбочку в предродовой палате» (И65). Неоднозначен вопрос о допустимости крика во время родов. С одной стороны, крик воспринимается как непременный атрибут роженицы, и иногда его отсутствие вызывает беспокойство даже у его противников — медиков: «Периодически приходивший врач постоянно спрашивал меня, почему я такая бледная и почему я не кричу, хотя у них заведено, чтобы роженицы перед родами кричали» (И25). С другой стороны, медики всячески препятствуют крику и осуждают его, мотивируя подобное отношение следующими обстоятельствами. Во-первых, по мнению медиков, крик наносит вред здоровью ребенка:»И тут я поняла, как я была глубоко права, посещая «Школу молодой матери», поскольку нам там говорили: «Во-первых, если Вы орете диким голосом, то у ребенка кислородное голодание» (И33). Во-вторых, он пагубно сказывается на здоровье матери: «На стульчиках лежала акушерка, укрытая телогрейкой — укрыто платком лицо, настольная лампа газетой закрыта — и всхрапывая периодически говорила: «Не кричи, не кричи — порвешься вся!» (И50). И, наконец, крик считается попросту неприличным в данной ситуации:»Она кричит: «Борис Моисеевич, Вы же меня предупреждали, что не больно будет!» А он говорит: «Ну так разве особо больно?» А она говорит: «Больно!» А он говорит: «Но не до такой же степени! Вы себя неприлично ведете! Как так можно!» (И33). Хотя крик как техника для борьбы с болью весьма распространен в России, одновременно существует табу на крик во время родов — это признак неприличного поведения, распущенности: «Вообще слухи о родовой боли, на мой взгляд, сильно преувеличены. Это распущенность просто, вот и все» (И33). Сдерживание крика приветствуется и представляется доблестью: «Орать — не орала. И сейчас так про себя тоже горда» (И41). Крик часто воспринимается как специфически русская техника — в этом отношении Россия противопоставляется Западу: «У нас было отделение, где рожали женщины-иностранки. Единственное, что я знаю — это что роды там всегда проходили тихо и очень интеллигентно. Наши всегда кричали, неприличные слова женщины говорили… От чего это — или просто от их культуры, или, все-таки, от применения каких-то лекарств…» (И32). С другой стороны, Россия противопоставляется и Востоку: «Мама мне сказала: «Только дуры орут, умные люди не орут, в Японии в роддомах тишина стоит, надо как японцы!» (И18). Весьма распространена практика переосмысления преимуществ традиционного крика в рациональном ключе: женщины кричат с целью привлечь к себе внимание врачей: «Как только они <врачи> собираются уходить, я сразу дикий крик поднимаю с закатыванием глаз, кусанием руки. На самом деле, в принципе, терпимо все было» (И18). В плане содержания крики рожениц являются достаточно формульными. Весьма распространены крики и причитания, в которых эксплицируется отказ от боли:»Наконец я сказала: «Я не могу», и они меня положили. Я сказала: «Я не могу, я не могу!» (И40). Иногда это неприятие распространяется на всю ситуацию родов вообще, как связанную с болью. Распространен отказ от продолжения родов: «В определенный момент я сказала, что все — я пошла домой, и пусть они рожают ребенка без меня — сил у меня нет» (И2). Также встречаются просьбы прервать «нормальный» ход родов посредством кесарева сечения и, наконец, отречение от ребенка: «- «Ой, люди, сделайте что-нибудь…» Это начала вторая — Ольга… — «Ой, разрежьте меня, не нужен мне ребенок…»[10]. Часто также встречаются риторические воззвания типа «Господи» или «мамочки». Эти формулы (как, впрочем, и многие другие фольклорные тексты и стереотипы поведения), будучи хрестоматийными, отражены в сценах родов в литературе и искусстве. Последние становятся вторичным источником, поставляющим эти тексты в распоряжение рожениц (для следования стереотипам поведения в процессе родов) и матерей (для конструирования идентификации в рассказах о родах): «При этом там был еще один очень смешной момент: я же вела себя как радистка Кэт совершенно. Я кричала по-эстонски. Но как только начинались схватки, я начинала орать: „Мама, мамочка!“ Когда, значит, схватки отпускали, я говорю врачам: „Ну вот, выдала свое славянское происхождение“ — по-эстонски опять» (И42). Для всех нарушений официальных медицинских предписаний — будь то крик или принятие запрещенной позы — в глазах женщин существует одно существенное оправдание, оно же приоритет — выполнение желания роженицы, ее поведение «в соответствии с природой» способствует благополучному ходу родов: «Во время родов должно позволяться женщине вести себя так, как ей хочется. И было бы правда очень хорошо, если бы на самом деле это можно было обеспечить. Если хочется кричать — пусть орет, ходить — пусть ходит, сидеть — пусть сидит. В общем, как угодно» (И37). В заключение следует сказать о медицинских техниках ослабления боли — об анестезии и отношении к ней. Использование анестезии допускается и даже приветствуется женщинами при наложении швов. Реже — для облегчения схваток. Это отношение отчасти связано с распространенным представлением о пагубном влиянии любых медикаментов на здоровье ребенка (в народном сознании этот вред приобретает мифологические черты, гипертрофированные размеры):»Как сказала мне тетенька в аптеке, «безвредных лекарств не бывает» (И1); «Я разговаривала об этом с врачом, а она сказала: «Чем калечим, тем и лечим» (И19). С другой стороны, эта сторонняя помощь мешает роженице сразиться с болью в честном бою, познать ее в полной мере и одолеть своими средствами: «После первого наркоза я не справлялась с болью, и упражнения тогда эти не помогали. Когда мне что-то вкололи, и я заснула, то уже проснулась от боли, и поняла, что уже ничего не соображаю — контроль пропал» (И34). В России анестезия в родах оказалась непопулярна не только благодаря концепции российской официальной медицины, но и благодаря народным, в том числе, апеллирующим к науке, представлениям. Мы попытались показать, что боль в родах как бы нужна нашей культуре (или, по крайней мере, она ей желанна): у этой боли есть свои задачи и очень важные функции. Боль в родах является важной составляющей родильного ритуала, женской инициации. Предполагается, что роды должны быть болезненными, и каждая женщина должна через это пройти, достойно справиться с задачей и выполнить предписываемую ей культурой роль — «состояться как женщина». Попадая в поле рефлексии современной русской городской культуры, физиологическое явление «родовая боль» становится мифологемой, обрастая множеством культурно обусловленных деталей. Затем сложившееся понятие подвергается вторичной материализации: родовая боль в своей мифологизированной ипостаси начинает восприниматься как нечто объективно существующее именно в этом утвержденном культурой виде. Параллельно с процессом гиперболизации боли идет процесс, направленный на медиацию страха родовой боли. Для этой цели выработаны бессознательные защитные механизмы и сознательные психологические и телесные техники. С одной стороны, мы находим экспликацию способов борьбы со страхом боли в женском родильном дискурсе. С другой стороны, само воспроизведение в этом дискурсе определенных топосов, иногда принимающих характер формул, служит как раз для медиации страха боли. В составе родильного дискурса эту задачу решают разнообразные фольклорные жанры — от малых (пословицы, поговорки) до таких крупных, как рассказ о родах. Некоторые из сознательных техник борьбы с болью являются старыми, испытанными, традиционными. В ходе использования часть из них встречается с попыткой рационализации, переосмысления — с одной стороны, в соответствии с требованиями «здравого смысла», как его принято понимать в нашей культуре, с другой — с официальным научным знанием, которое при осмыслении неизбежно подвергается мифологизации. Примечания
|
|