<<   Головин В. В. Фольклоризация и литературная традиция «Казачьей колыбельной песни» М. Лермонтова

«Казачья колыбельная песня» М. Лермонтова и «Колыбельная песня» А. Майкова, по сути дела, единственные авторские тексты, которые фольклоризировались и бытуют как колыбельные в народной среде более полутора веков. Этот факт общеизвестен, но тем не менее, причины такого феномена пока подробно не рассматривались. Единственное исключение составила работа Г. С. Виноградова, опубликовавшего в специальном лермонтовском томе «Литературного наследства» исследование «Произведения Лермонтова в народно-поэтическом обиходе» (Виноградов 1940, 353-388). Но причины фольклоризации он объяснил только короткой фразой: «Она проста и понятна», а ее путями он определил «молчановские песенники», «прислугу у барышни, гитару».

Мы видим основную причину фольклоризации лермонтовского стихотворения в следующих равнозначных факторах:

1. Мощная «пропаганда» текста через учебники и хрестоматии для всех рангов учебных заведений, через учебно-методическую литературу практически с момента первой публикации текста. Песенники, в данном случае, играют менее существенную роль.

2. Уникальное соответствие произведения фольклорным колыбельным песням по формульному, мотивному и функциональному содержанию.

Рассмотрим первый фактор. В истории русской литературной педагогики наберется примерно 20 поэтических текстов, которые начиная с середины прошлого века и до 1917 года, а некоторые и до сегодняшнего дня, с редким постоянством репродуцируются в школьных хрестоматиях и учебниках.[1] «Казачья колыбельная песня» М. Лермонтова является «хрестоматийный» текстом «хрестоматийного автора».

«Казачья колыбельная песня» М. Ю. Лермонтова написана в 1838 году в разгар Кавказской кампании и в 1840 году была дважды опубликована (Лермонтов 1840, 1, 245-246; Лермонтов 1840, 2, 89-92). И уже в 1842 году она появилась в хрестоматии для детей, в «Русской хрестоматии или отборных сочинениях русских писателей в стихах» (Лермонтов 1842, 421-422). В 1843 году она дважды вошла в другие хрестоматии (напр., Галахов 1843, 42-45). В том же году в «Северной пчеле» на колыбельную песню Лермонтова появляется педагогическая рецензия Н. Полевого — он исследует ее как учебный текст (Полевой 1843). До настоящего времени, то есть в течении полутора веков, она практически ежегодно появлялась в новых учебниках и хрестоматиях или в их переизданиях (Александров 1936; Миллер 1980).

Колыбельная песня Лермонтова не только публиковалась, но и активно разбиралась для учеников, также требовалось ее запоминание наизусть. Более того, «Казачья колыбельная песня» М. Ю. Лермонтова имела «закрепляющий» характер, в учебниках она объясняла или «окрашивала» предыдущий или последующий раздел. Например, в хрестоматии Л. О. Вейнберга 1889 года она вошла в раздел «Семья», после стихотворений «Мать у колыбели» А. Плещеева, «Мать» А. Майкова, после отрывка из «Тараса Бульбы» (прощание матери с сыновьями-казаками — Вейнберг 1889). В добротном сытинском издании «Живой родник: Первая книга для чтения в школе и дома» лермонтовский текст публиковался после раздела об истории и быте казаков (Живой родник 1910, 229).

При этом не надо забывать, что иные хрестоматии и буквари имели многие десятки переизданий. Например, разные хрестоматии А. Г. Баранова, включавшие колыбельные Лермонтова и Майкова, издавались почти сорок лет подряд и имели соответственно по 46, 47 и 73 переиздания (Баранов 1882; Баранов 1889, Баранов 1898).

Вообще, необходимо рассмотреть школьные хрестоматии XIX века как культурный феномен. В отличие от циркулярных советских хрестоматий (до 90-х годов XX века), они были более строго дифференцированы по читательскому назначению. Были различные учебники и хрестоматии для крестьянских и городских детей, для разных возрастов, для цесаревичей издавались учебники в одном экземпляре. Нельзя забывать, что в отличие от современного положения дел, аттестат об окончании даже одноклассной школы до революции сокращал службу в армии на год (4 года вместо 5 лет в армии и 6 вместо 7 во флоте); двухлетней — на два года (3 года службы). Таким образом, 9-12-летний ребенок мог заработать себе серьезную воинскую льготу. На экзамене чтение наизусть было обязательным и стихотворение Лермонтова спрашивались в ряду 15 хрестоматийных текстов. Естественно, армейские льготы были хорошим стимулом для заучивания и литературных колыбельных.

Хрестоматии и учебники включали большое число фольклорных текстов — отрывки из былин, сказки, колыбельные песни, считалки, потешки и заговоры. Фольклорные тексты составляли не менее десятой части всего содержания книги. Колыбельные Лермонтова и Майкова, таким образом, попадали в контекст знакомых фольклорных жанров (напр., Абрамов 1902). Образование было построено таким образом, что «хочешь, не хочешь», а текст запомнишь. В книге для чтения составленной А. Барановым (47 переизданий) после 8 строк «Казачьей колыбельной песни» Лермонтова следовали такие вопросы ученику: 1) Кто поет колыбельную песню?; 2) Как называет мать своего ребенка?; 3) Что она говорит о месяце?; 4) Что обещает мать ребенку?; 5) Что она ему советует? (Баранов 1898).[2]

Во многих изданиях текст колыбельной печатался с ударениями, значимые слова выделялись курсивом, в конце издания следовали методические советы учителям. В хрестоматии А. Анастасиева 1899 года даны рекомендации, как объяснять детям, кто такие казаки, кто такие чеченцы. Есть объяснения слов и фраз: Терек, Чеченцы, кинжал, ползет (подкрадывается), стремя, богатырь, гадать, «закален в бою», «бранное житье», «казак душой», «ты махнешь рукой», «тоской томится», «безутешно ждать»; объяснено содержание (казачка над колыбелью сына поет песню, в которой изображает будущую судьбу его); предложен план стихотворения (Анастасиев 1899, 64-67, 88, 107-108). Такие методики унаследовала и советская педагогика, также обязующая учеников выучить стихотворение Лермонтова наизусть. Например, в методической разработке 1970 года предлагается: «Урок заканчивается обобщением и заключением учителя. На дом можно задать выучить наизусть «Казачью колыбельную песню», ответить на один из вопросов письменно: «Какой вы представляете мать-казачку? Каким хочет видеть мать сына и почему? Можно ли предположить как мать отнесется к сыну-герою и сыну-трусу?» (Коровина 1970). Методическая литература по преподаванию колыбельной Лермонтова более чем обширна (см. обзор «Изучение Лермонтова в школе» — Лермонтовская энциклопедия 1981, 191-192).

Наконец, все известные нам рекомендательные указатели литературы, рекомендательные списки, рекомендательные каталоги детских библиотек со второй половины XIX века по сегодняшний день («Новости детской литературы», «Что и как читать детям», «За страницами вашего учебника» и мн. др.) включали «Казачью колыбельную песню» Лермонтова и литературу о ней. Другой, параллельный, путь фольклоризации колыбельной песни Лермонтова — публикация ее с нотами и без нот в песенниках различных типов. Колыбельную Лермонтова положили на музыку десятки композиторов.[3] Первые публикации «Казачьей колыбельной песни» в песенниках появились уже в 1853-1854 годах и затем печатались без перерыва (90 раз только в «молчановских» песенниках). А песенник это не только факт предложения песни, но и часто уже фиксация ее популярности (напр.: Новейший песенник 1853; Новый песенник 1854; Золотой букет 1917; Карие глазки 1917). Колыбельная Лермонтова регулярно попадает в специальные нотные сборники для школ и детей (для уроков пения, для школьных хоров — напр.: Вессель 1875, Фамницин 1875).

Вышесказанное позволяет нам рассматривать «педагогическо-хрестоматийную пропаганду» колыбельной Лермонтова как один из основных факторов ее фольклоризации.

Перейдем к рассмотрению второго фактора фольклоризации — уникальному соответствию стихотворения Лермонтова по формульному, мотивному и функциональному аспекту фольклорным колыбельным песням. Здесь необходимо также будет поставить вопрос источника. Среди версий о возникновении «Казачьей колыбельной песни» следует выделить наиболее распространенную: настоящая колыбельная — запись Лермонтовым пения-убаюкивания казачки Дуньки Догадихи в станице Червленая (Кулебякин 1866, 2; Ткачев 1912, 211-212; Семенов 1914, 423-424). На наш взгляд, теория «Дуньки Догадихи» — очередной этап фольклоризации лермонтовской колыбельной, по типу клишированной и известной формы «местной легенды». Такая версия имела бы основание, если бы было указание на текст (элемент текста) источника, а не только на его исполнителя. Ни один известный нам текст казачьих колыбельных, и вообще русских колыбельных, мы не можем предложить в качестве источника для лермонтовского стихотворения. Но версию «Дуньки Догадихи» в шестидесятых годах XX века активно поддержал И. Л. Андронников. Влиянию колыбельной В. Скотта он противопоставил кавказские впечатления и знание поэтом с детства образа «злого чечена» (Андронников 1968, 391-395).

Еще при жизни Лермонтова, в 1841 году С. П. Шевырев отметил связь лермонтовского текста и «Lullaby of an infant chief» В. Скотта (Шевырев 1841, 530). Позднее эта точка зрения была высказана Э. Дюшеном (Duchene 1910.). Такое же предположение высказал В. Э. Вацуро (Вацуро 1976, 210-248). Но идея всегда высказывалась на уровне гипотезы и не анализировалась досконально. Являясь ее сторонником, попытаемся более аргументированно ее доказать. Во-первых, заинтересованность и знание Лермонтовым творчества В. Скотта не подвергается сомнению, тому есть множество свидетельств. (напр.: Шан-Гирей 1989, 36). Во-вторых, мы имеем множество примеров разнообразных взаимосвязей творчества В. Скотта и М. Лермонтова (Лермонтовская энциклопедия 1981, 507-508). В-третьих, и что самое главное, в несомненном влиянии «Lullaby of an infant chief» В. Скотта на «Казачью колыбельную песню» Лермонтова нас убеждают сами тексты стихотворений. Приведем текст «Lullaby of an infant chief» В. Скотта и прежде всего обозначим концептуальные параллели.[4] И В. Скотт (1815), и Лермонтов (1838) предложили колыбельные в романтической традиции. Знаки романтизма: герой, идея подвига, единственно возможный жизненный путь — присутствуют в обоих текстах. И В. Скотт и Лермонтов предлагают «сословную» колыбельную — молодому вождю и казаку. В контексте «статусно-этнической», историко-легендарной и литературной традиций шотландцы и казаки обладают значимым общим — свободным прошлым (отсюда особая свобода героя), особой «воинской» легендарной историей. Значение имеет и мыслимый контекст горного локуса («горные» шотландцы и терские казаки).

Существенны и мотивно-композиционные соответствия. У Вальтера Скотта мы наблюдаем мотив «возвышения» адресата, тему рода (1 строфа), мотив обозначения врага и его неизбежного изгнания, мотив безусловной защиты младенца (2 строфа) и мотив «воинского будущего» (3 строфа). В «Казачьей колыбельной» мотивная структура аналогична, вторая и третья строфа содержательно совпадают с колыбельной В. Скотта. Прокомментируем наши наблюдения:

В. Скотт
«Lullaby of an infant chief»
М. Ю. Лермонтов
«Казачья колыбельная песня»

2 строфа
«O fear not the bugle, though loudly it blows,».

По камням струится Терек,
Плещет мутный вал;
Злой чечен ползет на берег,
Точит свой кинжал;

Таким образом, уже в первой строке строфы обозначается враг, образ врага усилен звуковым фоном («loudly», «Плещет мутный вал»).


It calls but the warders that guard thy repose;
Their bows would be bended, their blades would be red,
Ere the step of a foeman drew near to thy bed…
«Но отец твой старый воин,
Закален в бою:
Спи, малютка, будь спокоен,
Баюшки-баю…»

И в том и в другом стихотворении сразу за образом врага возникает образ защитника-воина, устанавливается «охрана», опасность снимается. Явственно в двух текстах ощущается феномен границы «своего» и «чужого-враждебного». Мотивно-содержательное соответствие дополняется близкой формулой успокоения: «O fear not the bugle, though loudly it blows» — «Спи, малютка, будь спокоен».

3 строфа.


«O hush thee, my babie, the time soon will come
When thy sleep shall be broken by trumpet and drum;
Then hush thee, my darling, take a rest while you may,
For strife comes with manhood, and waking with day…»

«Сам узнаешь, будет время,
Бранное житье;
Смело вденешь ногу в стремя
И возьмешь ружье.
Я седельце боевое
Шелком разошью…
Спи, дитя мое родное,
Баюшки-баю…»

Опять мы наблюдаем параллели и текстуальные соответствия: «the time soon will come» — «будет время», параллели в знаках неизбежной «войны» — «trumpet and drum» (В. Скотт); «нога в стремени», «возьмешь ружье», «седельце боевое» (Лермонтов). Фраза «take a rest while you may» полностью соответствует лермонтовскому стиху из пятой строфы «Спи ж, пока забот не знаешь, // Баюшки-баю.»

Кроме сюжетно-мотивного и содержательного соответствия колыбельную В. Скотта и Лермонтова объединяют и другие признаки. Это знаки отношения к адресату («my babie», «dear babie», «my darling» — «младенец мой прекрасный», «малютка, будь спокоен», «дитя мое родное», «мой Ангел»); знаки рода («thy sire was a knight, thy mother a lady, both lovely and bright» — «Но отец твой старый воин, // Закален в бою.», «Да, готовься в бой опасный, // Помни мать свою…»); знаки опасности (в английском тексте — «bugle», «trumpet and drum»; в русском — «чечен», «кинжал»). Везде они усилены звуко-цветовой характеристикой («bugle, though loudly it blows»; «their blades would be red»; «По камням струится Терек, // Плещет мутный вал»).

Также обозначено и «сословно-содержательное» будущее адресата («O hush thee, my babie, thy sire was a knight, // Thy mother a lady, both lovely and bright», «Богатырь ты будешь с виду // И казак душой»). В обоих текстах успокоительные формулы с соответствующими маркерами повторяются в каждой строфе: «O hush thee, my babie.» — «Спи, младенец мой прекрасный»; «O ho ro, i ri ri, cadul gu lo» — «Баюшки-баю.»

После сравнительного анализа двух текстов мы приведем наш главный аргумент в пользу тезиса о литературном влиянии колыбельной В. Скотта. В «Казачьей колыбельной песне» Лермонтова мы фиксируем особое раскрытие темы рода адресата песни — обозначено его «славное» прошлое с «боевым» контекстом («Но отец твой старый воин, // Закален в бою») и само будущее адресата предопределено такой родовой «боевой» традицией («Сам узнаешь, будет время, // Бранное житье; // Смело вденешь ногу в стремя // И возьмешь ружье»; «Богатырь ты будешь с виду // И казак душой.»). В стихотворении В. Скотта, в первой и третьей строфе, мы обнаруживаем такое же смысловое раскрытие темы рода. В русской фольклорной традиции, в том числе и в казачьих колыбельных, нет такой романтической «родовой» идеи, парадигма рода совершенно иная — его будущее связывается с богатством, профессиональным (но не воинским) статусом и заботой о родителях. Прогностика будущего в колыбельной Лермонтова содержательно отлична от традиционных колыбельных.

Приведем в сноске текст «Казачьей колыбельной песни» Лермонтова полностью[5]. Несмотря на то, что уже в 60-х годах XIX века песню Лермонтова исполняли в народе (Александров 1864, 175), вопрос ее фольклоризации практически не исследован.

В 1915 году Г. Н. Гинцбург первым предложил конструктивные идеи которые касаются причин фольклоризации стихотворения М. Лермонтова (Гинцбург 1915, 175-178). Рассматривая всю поэзию М. Лермонтова с классических стиховедческих позиций, для «Казачьей колыбельной песни» он сделал неожиданное исключение. Тонику, строфику, размер песни он сопоставил с тактами качания привешенной на веревке или толкания стоящей на полу люльки. Применительно к данному тексту, такой «поэтико-технологический» вывод, несомненно, объясняет и феномен фольклоризации. Свою гипотезу Г. Н. Гинцбург подтверждает схемой соответствия ударений в стихотворении и тактов качания люльки.

Колыбельная Лермонтова насыщена фольклорными универсалиями в лексическом, мотивном и функциональном отношениях. В стихотворении Лермонтова доминирует повтор, который является важным в архитектонике фольклорных текстов. Причем повтор носит функциональный характер. «Спи, дитя» — маркер жанра, установка на сон повторяется 7 раз на шесть строф — один раз, как и следует в колыбельной, в качестве зачина и всегда, акцентно, в конце строфы. Этот маркер всегда усилен другим, таким же фольклорным: «Баюшки-баю». Таким образом, на 48 строк стихотворения Лермонтова, 14 представляют собой повтор жанрового маркера, что адекватно народной традиции.

В тексте Лермонтова очень богатая аллитерация с основой на шипящие («ш» — 18 раз) и на свистящие («с»- 31 раз). Шипящие и свистящие проявляются в рифмующем слоге — акцентном в качании, и в них фокусируется звукоряд, соответствующий звуковой команде на успокоение. «Фонетическое чутье» автора колыбельной уникально — текст соткан не только из устойчивых и значимых фольклорных мотивов, но и функционально ориентирован на успокоение по своей фонетике.

Чтобы конкретнее проиллюстрировать мотивное, лексическое, звуковое соответствие стихотворения Лермонтова фольклорному жанру, что и явилось одной из причин его фольклоризации, проанализируем его построчно:

1-2 Строка — «Спи, младенец мой прекрасный, // Баюшки-баю.» Две команды на успокоение («Спи» и «Баю») — маркеры жанра и фиксация отношения — «мой прекрасный». Притяжательное «мой» выполняет как лирическую, так и охранительную функцию и доминирует в фольклорных текстах.

3-4. «Тихо смотрит месяц ясный // В колыбель твою.» В данной строке четко транслируются народные представления, связанные с организацией пространства новорожденного, где колыбель — «центр мира».

5-6. «Стану сказывать я сказки, // Песенку спою;» Очень устойчивый для фольклорных текстов вариант мотива утверждения сна — обещание няньки спеть песню («Я тебя качаю, // Песенку спою»).

7-8. «Ты ж дремли, закрывши глазки, // Баюшки-баю.» Функциональное завершение строфы. «Дремли» — в традиционных песнях также встречается такое повеление («Сон говорит: „Усыплю, усыплю“. // Дрема говорит: „Удремлю, удремлю“), но чаще в нем выступает персонифицированный Дрема. Но после „дремли“ у Лермонтова следует „закрывши глазки“, что соответствует фольклорной формуле („Сон да Дрема, // Навались на глаза“). Формула „закрой глаза“ популярна и многовариантна в традиционных колыбельных и мы имеем примеры использования этих лермонтовской строк, как конечных, в традиционном исполнении как раз после призыва Сна и Дремы, что подчеркивает функциональное и мотивное соответствие литературного и фольклорного текста. Например: „…Приди, котик, ночевать, // Мово Ванюшку качать. // Уж ты сон да дрема // Приди к Ване в голова! // Спи, усни, закрывши глазки, // Баюшки-баю!..“ (Завойко 1915, 121)

9-10. „По камням струится Терек, // Плещет мутный вал“. Конкретное обозначение границы своего пространства постоянно имеет место в традиционных колыбельных. Здесь „Терек“, точнее рифмованная пара „Терек — берег“, выполняют роль обозначения границы „своего“ и „чужого“. В колыбельных песнях мотив обозначение границы своего пространства чаще всего определяется словом „край“ (но встречается и „порог“, „под сарая“, „берег.“).

11-12. „Злой чечен ползет на берег, // Точит свой кинжал“. Появление чужого (враждебного) образа на границе пространства также соответствует фольклорной традиции. В фольклорных колыбельных песнях, конечно, чеченец не встречается. Но есть Бука, который также появляется на границе, хочет „унесть“, съесть или купить младенца. После этого в песне, обычно, следует изгнание Буки обратно, за „границу“ — „Поди Бука, под сарай“. Есть волчок, появляющийся на краю. Там же, на краю, появляются злые собаки, злые „морховатые, грязные“ ребята. То есть у Лермонтова повторяется фольклорный мотив, с акцентацией границы „своего“ и „чужого“, но только в другой образной системе. Но здесь встает вопрос восприятия „чечена“ самим ребенком, которого баюкают (если он достиг степени содержательного понимания) или, по крайней мере, самой баюкальщицей. В 1989 году автор данной статьи работал в двух станицах Краснодарского края, в Адыгее (основные записи на хуторе Чернышево). Более старые информаторы рассказывали, что когда мать пела им эти строки песни они думали, что чечен — это какой-то „змей“. Другие исполнители вспоминали, что им виделся какой-то „дракон“. То есть дети ассоциировали образ чечена в соответствии со своими „мифо-зооантропоморфными“ представлениями. Тихвинские крестьяне, до появления чеченцев в деревнях (с 1993 года чеченцы стали приезжать в Новгородскую область), и до событий 1995 года или не отвечали мне на этот вопрос, ссылаясь на незнание, или говорили, что чечен в колыбельной песне — это какое-то „чудище“.

13-14. „Но отец твой старый воин, // Закален в бою:“. Мотивная логика лермонтовской колыбельной продолжает следовать логике традиционных колыбельных. После мотива обозначения вредителя следует либо его изгнание („Поди, Бука, под сарай“) или обозначается защитное действие („У нас Ванечка один, // Никому не отдадим“; „Мы Арсеньку не дадим, // Пригодится нам самим“). Более того, в традиционной колыбельной песне часто идет перечисление родни и упоминается отец, подчеркивается его роль как главы рода, семьи, как кормильца.

15-16. „Спи, малютка, будь спокоен, // Баюшки-баю.“ Данные строки также развивают мотив защиты — „будь спокоен“.

17-18. „Сам узнаешь, будет время, // Бранное житье;“. Соответствие мотиву будущего в традиционных колыбельных песнях: „Вырастешь большой, // Недосуг будет спать“ или „Придет времечко-пора…“. Но в традиционных колыбельных воинский смысл в содержании такого мотива нам не встречался.

19-20. „Смело вденешь ногу в стремя // И возьмешь ружье.“ Мотивно-содержательное соответствие традиционным песням — утверждение ребенка в будущих положительных качествах — будешь богатый („Будешь в золоте ходить“), будешь красивый (»Позавидует народ: // «Чей такой-от сын идет») и т.д. Но здесь утверждение происходит в литературной, романтической и «казачьей» парадигме. Смелость — одно из главных качеств человека в традиционном казачьем сознании. Во многих колыбельных утверждение ребенка в будущем характеризуется обозначением у него взрослых атрибутов и таким атрибутом здесь служит ружье, что отличает колыбельную Лермонтова от традиционной, где оружия нет.

21-22. «Я седельце боевое // Шелком разошью…». Характерный для всех народных колыбельных мотив подарка (в казачьей традиции — первое седло, как и конь, и вся упряжь — от семьи, отец «копит» его как приданое) и его разукрашивания.

23-24. «Спи, дитя мое родное, // Баюшки-баю.» См. комм. к строкам 1-2.

25-26. «Богатырь ты будешь с виду // И казак душой». Повтор мотива, см. комм. к строкам 19-20. Романтическая предопределенность будущего адресата у Лермонтова совпадает с мировоззренческой моделью традиционного сознания — «будешь такой как мы».

27-28. «Провожать тебя я выйду — // Ты махнешь рукой…». Мотив прощания матери нам не встречался в фольклорных колыбельных песнях. Но есть функционально близкие моменты в мотиве «благополучного будущего» — адресат уходит и забывает свою няньку.

29-30. «Сколько горьких слез украдкой // Я в ту ночь пролью!..» Мотив семьи и доли матери присутствует в народных колыбельных, но он реализуется в другом содержании — тяжести ухода за младенцем («рученьки устали»), тяжести жизни («качала — перемену завечала»). Для традиционных песен более характерно описание доли няньки. Переживание матери за будущее младенца в традиционном убаюкивании есть внутренний акт, так как вербализация переживания может снизить утвердительный потенциал представляемого в тексте благополучного будущего.

31-32. «Спи, мой Ангел, тихо, сладко, // Баюшки-баю.» «Мой Ангел» — «классическое» традиционное представление о ребенке как «Ангельской душе» («Ангелочку выспаться велю», «Высыпайся ангельчок»). В фольклорных колыбельных Ангелы охраняют ребенка («Ангелы — хранители по бокам стоят»), укладывают спать, приносят и охраняют сон («Ангелы в головушку»). Чаще всего данное сочетание «Ангел мой» встречается в колыбельных, которые близки к оберегу («Ангел мой, // Богородица с тобой»). Такое обращение не только отражает народное мировоззрение, но и выполняет охранительную функцию — «приближение» Ангела охраняет младенца, недооформленность которого опасна возможностью порчи или подмены.

33-38:


«Стану я тоской томиться,
Безутешно ждать;
Стану целый день молиться, По ночам гадать;
Стану думать, что скучаешь
Ты в чужом краю…»

См. комм. к строкам 29-30. Глагол «станешь» — весьма популярный в фольклорных колыбельных песнях и относится к будущему ребенка, но здесь он отнесен к матери. Сохраняя свойственный традиционной песне глагол, Лермонтов переносит акцент с будущего ребенка на будущие переживания матери. Мотива такого содержания в русских колыбельных песнях нет. Вместе с тем последняя строка, упоминающая «чужой край» весьма характерная для жанра («чужа деревенька», «чужа губеренька»), а слово «край» — одно из самых частотных в жанре, обозначающее границу «своего» и «чужого» пространства. Остается самое узнаваемое, но вместе с тем очевидны и авторские новации.

39-40. «Спи ж, пока забот не знаешь, // Баюшки-баю.» Лермонтовская строка близка к фольклорным формулам колыбельной. Например: «Спанье — беспечальное житье», «Спать не писать — // Глазки сажать», «Спи до вечера, // Тебе делать нечего», «Спать не вставать».

41-44. «Дам тебе я на дорогу // Образок святой: // Ты его, моляся Богу, // Ставь перед собой;». Строфа литературная, хотя она содержит и традиционные смыслы, присущие фольклорной колыбельной. Во-первых, здесь мать благословляет, а акт благословения постоянно транслируется в фольклорных колыбельных песнях. Во-вторых, адресат песни наделяется «святым образком», в символике которого заложены сильнейшие охранительные смыслы. В традиционной культуре, например, образ кладут в колыбель, перед тем как уложить туда младенца. Затем его вешают над колыбелью и в некоторых традициях этот образ необходимо носить всю жизнь. В фольклорной колыбельной постоянно выставляются предметы высшего охранительного смысла: пояс, крест, свеча, икона.

45-46. «Да, готовься в бой опасный, // Помни мать свою…»:

Устойчивый момент и фольклорных колыбельных — «не забывай родителей», но в традиционных текстах он имеет другое содержание — «Будешь родителей кормить».

47-48. «Спи, младенец мой прекрасный, // Баюшки-баю.» См. комм. к строкам 1-2.

Таким образом, мы обнаруживаем, что Лермонтов не только сохранил мотивную структуру жанра, но и показал ее в исчерпывающей полноте. «Казачья колыбельная песня» находится в мировоззренческом и символическом единстве с фольклорными колыбельными.

Мы можем привести множество примеров, когда колыбельную Лермонтова исполняют в народной среде в полном, усеченном, фрагментарном виде. Но в подтверждение «фольклорной органичности» лермонтовского текста приведем только один пример, когда строфа Лермонтова в фольклорном исполнении обрамляет текст авторского стихотворения, исполняемого как колыбельная. Получается, что литературная строфа, в силу ее фольклорной универсальности, приближает литературный текст к традиционной жанровой модели:


«Спи, дитя моя прекрасна,
Баюшки-баю.
Тихо смотрит месяц ясной,
В колыбель твою.

Спи дитя во мраке ночи,
Дай и мне поспать.
Твой отец — простой рабочий,
И батрачка мать.
Много, много пострадали,
Мы за жизнь свою.
Спи дитя моя прекрасна,
Баюшки-баю.
Тихо смотрит месяц ясной,
В колыбель твою.»

(Тихвинский Фольк. Архив. Колл. Колыб. песен. № 202)

Особый интерес представляет литературная традиция колыбельной песни Лермонтова. В литературной традиции, во-первых, мы встречаем стихийное дублирование из лермонтовской колыбельной и сознательное инкорпорирование фрагментов лермонтовского текста в другие стихотворения. Во-вторых, мы наблюдаем структурное влияние стихотворения Лермонтова. Такие опыты можно условно назвать колыбельными «этноадресату». В-третьих, мы обнаруживаем богатую традицию переделок текста.

Примером «стихийного» заимствования из лермонтовского текста может служить колыбельная Д. Д. Минаева «Спи, дитя» (1885г.):


«Поздно, свечка догорела…
Сладко до утра
Спи, дитя, закрывши глазки…
Спать давно пора.
В небе звезды льют сиянье
Чище серебра…
Спи, дитя, закрывши глазки…
Спать давно пора.» (Путилова 1997, 1, 307)

«Казачья колыбельной песня» Лермонтова к этому времени не только фольклоризировалась в народной традиции, но и, как мы наблюдаем, ряд ее фрагментов приобрел статус литературной формулы жанра, статус литературного колыбельного маркера. Прежде всего это строки «Спи, младенец мой прекрасный» и «Ты ж дремли, закрывши глазки».

В русской литературной колыбельной традиции мы знаем ряд стихотворений, которые уже в названии отмечают «этническую» специфику адресата. Проиведем в пример только два опыта таких песен -«Бретонскую колыбельную» Софии Прегель и «Колыбельную» А. Твардовского, где лермонтовское стихотворение послужило своеобразной матрицей. Эти колыбельные принадлежат к разным литературным традициям, к эмигрантской и советской. Оба стихотворения относятся к 30-м годам XX века. Мы также полагаем, что ни одно стихотворение сознательно не ориентировалось на «лермонтовскую модель».

Отметим некоторые структурные знаки лермонтовского текста: адресат относится к определенной, «выделенной» сословной традиции, присутствует пейзажная зарисовка, образ врага и образ отца-героя, тема рода, будущее адресата предопределено в контексте славы и боя. Колыбельная С. Прегель последовательно повторяет такую знаковую структуру, хотя в несколько другом содержании — «Парус по кручам бешено скачет» (ср. «По камням струится Терек, // Плещет мутный вал.»); «Как умирал отец твой в Тулоне // Будут рассказывать старики», (ср. «Но отец твой старый воин, // Закален в бою:»); «Как до конца, за счастье Бретани, // Будут сражаться ее сыны» (ср. «Сам узнаешь, будет время, // Бранное житье;»); «И повторяет клич корморана… // Будешь матросом, Ив-Габриэль» (ср. «Богатырь ты будешь с виду // И казак душой.»). Следует отметить, что уже в названии во многом предопределяется содержание самого произведения: «Бретонская колыбельная» (ср. «Казачья колыбельная песня»). Как и в колыбельной Лермонтова последовательно развивается тема рода, которая фатально определяет судьбу адресата. (Прегель 1994, 76).

«Колыбельная» (с черкесского) А. Твардовского связана с лермонтовским произведением еще сильнее. Оно соответствует ему по поэтике — такой же размер и такая же рифмовка. Приводим пример только первой строфы:

Лермонтов Твардовский

Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю.
Тихо смотрит месяц ясный
В колыбель твою. Лау, лау, лау, ла!

Спи, мой мальчик, ночь пришла.
Спи, мой мальчик, кареглазый
Я тебе спою.
Про судьбу твою, про славу
Гордую твою.

Стихотворение впервые оно было опубликовано в газете «Правда» с названием «Ждет тебя большая слава» (9 сент. 1937 года). Твардовский представил некую «советизацию» лермонтовского стихотворения по смыслу. Черкес-младенец (ср. лермонтовского «чечена» — здесь горец из врага превращается в адресата) «фатально» становится трактористом. Мотив будущего преобразуется следующим содержанием (шрифтом выделяются словарные совпадения с Лермонтовым, они есть в каждой строфе):


«Ты себя еще покажешь -
Время впереди.
Ты носить за подвиг будешь,
Орден на груди. Отличишься на работе
И не сдашь в бою.
И пожмет наш Сталин руку,
Рученьку твою.»

(Твардовский 1976, 1, 383)

Данный пример ясно показывает уровень фольклоризации колыбельной песни М. Лермонтова. «Казачья колыбельная песня» стала литературной моделью жанра. Жанр у многих авторов стал бессознательно моделироваться по лермонтовской литературной матрице.[6]

Известный интерес представляют переделки «Казачьей колыбельной песни» Лермонтова. Такие переделки лермонтовской колыбельной, как правило, имеют сатирико-политический характер. Все авторы переделок используют адресную специфику источника, но адресаты колыбельных переделок становятся самыми разнообразными (от чиновника до «голодной России»).

Политический вопрос «колыбельных памфлетов» можно оставить в стороне. Вопрос другой: почему столь удачной оказалась данная жанровая форма для выражения специфического гражданского настроения? Этому мы видим ряд причин. Во-первых, используется эффект неожиданного вместо ожидаемого. Жанр вместо своей, присущей литературной традиции лиричности, обретает или социально-комическую или социально-протестную форму. Во-вторых, всегда чувствуется «притяжение» традиционного жанра с его ритуальным кредо: «как спою, так и будет». В «Колыбельной песне (Подражании Лермонтову)» Н. Некрасова 1846 года четко указан литературный источник (Некрасов 1851, 277-278). Лермонтовский текст — своеобразная матрица для колыбельной Некрасова, где все получает обратный знак. Приведем в пример по строфе из стихотворений, которые наглядно представят творческую модель изменения текста источника (курсивом выделены построчные изменения Н. Некрасова):

Текст Лермонтова. Текст Некрасова.

По камням струится Терек,
Плещет мутный вал;
Злой чечен ползет на берег,
Точит свой кинжал;
Но отец твой старый воин,
Закален в бою:
Спи, малютка, будь спокоен,
Баюшки-баю…
«По губернии раздался
Всем отрадный крик:
Твой отец под суд попался -
Явных тьма улик.
Но отец твой — плут известный -
Знает роль свою.
Спи, пострел, покуда честный!
Баюшки-баю…»

Словесная «пара» к лермонтовскому тексту подобрана Некрасовым необыкновенно удачно. Прямое противопоставление встречается редко («Стану сказывать я сказки // Песенку спою.» — «Стану сказывать не сказки: // Правду пропою»), во всех параллелях идет мощное снижение образа, которое, в данном случае можно назвать «деромантизацией» (напр.: «Богатырь ты будешь с виду // И казак душой.» — «Будешь ты чиновник с виду // И подлец душой.»; «Смело вденешь ногу в стремя // И возьмешь ружье.»- «Купишь фрак темно-зеленый // И перо возьмешь.»). Причем «деромантизация» идет по нарастающей: сначала появляется только скрытая коннотация денег («Тихо смотрит месяц ясный» — «Тускло смотрит месяц медный»), затем «мой Ангел» меняется на «пострела». Далее, в апогее, святой символ («образок святой») меняется на «крупный чин» (отметим здесь и противоположность глаголов «дам» и «схватишь»). Таким образом, на парах «противоположного соответствия», в системе синтаксического параллелизма, выстраивается новый социально-сатирический текст.

Некрасов создает своим стихотворением особою традицию «переделок Лермонтова», которая начинает играть в литературном процессе достаточно самостоятельной роль. Некрасовский текст сам становится литературной матрицей для переделок. Контекстный план лермонтовского источника со временем начинает утрачивается.

Традицию подражаний Лермонтову продолжили в сатирических колыбельных А. Буцулло (Буцулло 1858, 251), П. И. Вейнберг (1862- Вейнберг П. И. 1902, 62), Н. Огарев (1885 — Огарев 1904, 56), ряд анонимных авторов. Появилась даже переделка, в содержании которой воспевался погибший на каторге террорист-революционер (Земля и воля 1870, 6-7). Но в данных опытах уже чувствуется превосходство пафосности над художественностью и оригинальностью.

Определенный всплеск «лермонтовско-некрасовской» сатирической традиции произошел и в начале века, но революционная патетика здесь берет верх. Это особенно чувствуется в «Колыбельной песне (Музыка г-на Трепова)» О. Чуминой, известной в годы Первой русской революции автору сатирических журналов. Политическая экзальтация не удел колыбельной как жанра и фразы: «Светом факелов Нерона», «Конституции заря», ему, на наш взгляд, не органичны (Стихотворная сатира 1985, 419-421). Литературные поиски в такой же литературной модели предложил в журнале «Бурелом» автор под псевдонимом «Симыч»: «Колыбельной песня. (Сочинение высокопоставленного анонимного автора)». Здесь интересен не только намек на мнимое авторство С. Ю. Витте и своеобразный адресат — «Голодная Россия», но и поэтическое своеобразие стихотворной переделки. В тексте мы фиксируем тот же «словарь» источника, единые с ним рифмующиеся пары. Вместе с тем, оригинальна игра в контекстном плане. Приведем сравнение одной строфы:

Лермонтов. Неизвестный автор.

Сам узнаешь, будет время,
Бранное житье;
Смело вденешь ногу в стремя
И возьмешь ружье.
Я седельце боевое
Шелком разошью
Спи, дитя мое родное,
Баюшки-баю.

Ты я знаю, будет время,
Проклянешь житье;
Ты захочешь сбросить бремя
И возьмешь ружье.
Я расставлю пулеметы
Кровью все залью.
Спи, Россия, без заботы,
Баюшки-баю. (Симыч 1906, 3)

Колыбельная Д. К. Гликмана имеет то же название, что и колыбельная М. Лермонтова. Его «Казачья колыбельная песня» построена по некрасовской модели, но имеет совершенно другой настрой — из казака делают не героя, а карателя, более того, антисемита («Не уйти живому жиду, // Встретившись с тобой» — Стихотворная сатира 1985, 237-238).

Первая мировая война, революционные события 1917 года вновь возродили социальные переделки «Казачьей колыбельной песни» Лермонтова. И. И. Мукосеев написал «Романовскую колыбельную песню», адресованную Цесаревичу Алексею. Вместо Терека здесь появляется революция; вместо чечена — Г. В. Плеханов: «Революции опасной // Плещет грозный вал, // Но Плеханов не напрасно // Точит свой кинжал.»

Сразу после Октябрьского переворота 1917 года в большевистской прессе вновь появилось множество переделок «Казачьей колыбельной песни». Приведем в пример строфу из «Буржуйской колыбельной» П. Соколика (1918) для регистрации явления: «Ты не дашь себя в обиду, // Будешь ты герой // Будешь ты Родзянко с виду // И Колчак душой» (Камдалин 1958, 25)

Cамая «оригинальная» в поэтическом и образном отношении — «Колыбельная песня» А. Суркова 1918 года, из которой приводим только одно четверостишие (в собрания сочинений автора песни позднее не включалась): «…Уничтожь врага лихого // Помня смерть отца. // Свергни его золотого // Паука тельца» (Камдалин 1958, 26).

Есть примеры не только сатирических переделок «Казачьей колыбельной песни». В течение столетия бытует «Колыбельной песня» посвященная фаллосу (в некоторых изданиях указан «автор» — Анакреон Клубничкин). Первая строфа и отчасти структура стихотворения ориентирована на лермонтовскую модель. Переделки такого рода ориентируются только на общеизвестные тексты (некие «культурные модели»), узнаваемость которых заложена в природе восприятия таких эротических стихотворений, в самой природе их комического.[7] Наличие эротической переделки подтверждает факт уникальной фольклоризации «Казачьей колыбельной песни».

Традиция литературных переделок «Казачьей колыбельной песни» Лермонтова себя исчерпала.[8] Это произошло по двум причинам. Во-первых, постоянный опыт стихотворных переделок по одинаковой модели сводит на нет их оригинальность. Во-вторых, лермонтовский текст перестал быть таким общеизвестным, и исчезает фактор узнавания первоисточника у читателя, что не позволяет полностью «развернуться» комическому или сатирическому смыслу самой переделки.

 

Сноски

  1.  Среди них: «Песня пахаря» А. В. Кольцова; «Сиротка» («Вечер был; сверкали звезды; // На дворе мороз трещал;») К. А. Петерсона; «Зима не даром злится» Ф. Тютчева; «Нива» («Нива, моя нива, // Нива золотая») Ю. В. Жадовской; «Птичка» («А, попалась птичка, стой! // Не уйдешь из сети;») А. А. Пчельниковой; «В зимние сумерки нянины сказки», «Несжатая полоса», «Дядюшка Яков» («У дядюшки Якова, // Хватит про всякого») Н. А. Некрасова; «Приглашение в школу» («Дети! В школу собирайтесь, — // Петушок пропел давно») Л. Н. Модзалевского; «Горе» («Получил письмо от внука // Дедушка Федот»), «Детство» («Вот моя деревня; // Вот мой дом родной») И. З. Сурикова; «В бурю», «Старик», «Травка зеленеет, солнышко блестит», «Птичка над моим окошком; // Гнездышко для деток вьет» А. Н. Плещеева; «Колокольчики мои, // Цветики степные» А. К. Толстого; «Первая борозда» («Вышел внук на пашню к деду») С. Д. Дрожжина.

  2.  Стоит обратить внимание на феномен 8 строк. Именно до такого объема часто усекаются фольклоризированные тексты. С другой стороны, 4-8 строк — преимущественный объем в жанрах детского фольклора — «объем» моментального запоминания.

  3.  А. Варламов, И. Геништа, П. Виардо-Гарсиа, Э. Направник, А. Гречанинов, В. Ребиков, Н. Мясковский, И. Азаревич, Н. Бахметев, И. Рейхель, Б. Богданов-Березовский, С. Бирюков, А. Гольденвейзер, В. Волков, Ю. Львова, Б. Нерсесов, З. Стельник, Д. Толстой, И. Шишов и др.

  4.  

  5. «O hush thee, my babie, thy sire was a knight,
    Thy mother a lady, both lovely and bright;
    The woods and the glens, from the towers which we see,
    They all are belonging, dear baby, to thee.
    O ho ro, i ri ri, cadul gu lo,
    O ho ro, i ri ri, cadul gu lo,

    O fear not the bugle, though loudly it blows,
    It calls but the warders that guard thy repose;
    Their bows would be bended, their blades would be red,
    Ere the step of a foeman drew near to thy bed.
    O ho ro, i ri ri, cadul gu lo,
    O ho ro, i ri ri, cadul gu lo, O hush thee, my babie, the time soon will come
    When thy sleep shall be broken by trumpet and drum;
    Then hush thee, my darling, take a rest while you may,
    For strife comes with manhood, and waking with day.
    O ho ro, i ri ri, cadul gu lo,
    O ho ro, i ri ri, cadul gu lo.«
  6.  

  7. «Спи, младенец мой прекрасный,
    Баюшки-баю.
    Тихо смотрит месяц ясный
    В колыбель твою.
    Стану сказывать я сказки,
    Песенку спою;
    Ты ж дремли, закрывши глазки,
    Баюшки-баю.

    По камням струится Терек,
    Плещет мутный вал;
    Злой чечен ползет на берег,
    Точит свой кинжал;
    Но отец твой старый воин,
    Закален в бою:
    Спи, малютка, будь спокоен,
    Баюшки-баю. Сам узнаешь, будет время,
    Бранное житье;
    Смело вденешь ногу в стремя
    И возьмешь ружье.
    Я седельце боевое
    Шелком разошью…
    Спи, дитя мое родное,
    Баюшки-баю.

    Богатырь ты будешь с виду
    И казак душой.
    Провожать тебя я выйду -
    Ты махнешь рукой…
    Сколько горьких слез украдкой
    Я в ту ночь пролью!..
    Спи, мой Ангел, тихо, сладко,
    Баюшки-баю. Стану я тоской томиться,
    Безутешно ждать;
    Стану целый день молиться,
    По ночам гадать;
    Стану думать, что скучаешь
    Ты в чужом краю…
    Спи ж, пока забот не знаешь,
    Баюшки-баю.

    Дам тебе я на дорогу
    Образок святой:
    Ты его, моляся Богу,
    Ставь перед собой;
    Да, готовься в бой опасный,
    Помни мать свою…
    Спи, младенец мой прекрасный,
    Баюшки-баю.«
  8.  Интересно заметить, что третья строфа колыбельной А. Твардовского очень близка с вторым двустишием ««Lullaby of an infant chief» В. Скотта — литературным источником «Казачьей колыбельной песни» М. Лермонтова:


  9. «…The woods and the glens, from the towers which we see,
    They all are belonging, dear baby, to thee…»
    «…Все кругом — поля и горы,
    Реки и леса, -
    Все твое, мой сын богатый,
    Карие глаза…»
  10.  Для «узнавания» источника и в силу специфики лексики текста приводим только первую строфу:


  11. «Спи, мой х.. толстоголовый,
    Баюшки-баю,
    Я тебе, семивершковый,
    Песенку спою.»

    (Колыбельная песнь 1998, 234-236)
  12.  За последние 50 лет нам удалось обнаружить только три опыта переделок. В 1942 году во время боевых операций на Дону поэт В. Поляков написал следующий «фронтовой куплет»: «Время позднее, ночное // Звезды в облаках, // Спи, дитя, на поле боя, // Баю-баю! Бах!» (Гарнфельд 1971,131)
    М. Ю. Лотман любезно сообщил автору информацию о бытования в 1970-х годах легенды, в которой говорилось, что некий ребенок прислал в детский журнал «Пионер» (или «Мурзилку») следующий текст:


  13. «Умер Ленин наш прекрасный.
    Баюшки-баю.
    Тихо светит месяц ясный
    В Мавзолей твою.»

    Самым неожиданным для нас оказалось обнаружение в системе Интернет «компьютерной» переделки «Казачьей колыбельной песне» Лермонтова на странице новосибирского сайта «Чара» из которой приводим первые три строфы (из 10) строфы:

    «Спи, младенец мой прекрасный
    Баюшки-баю
    Бьет копытом конь троянский
    В форточку твою. Может, не один он даже
    Волею судеб -
    Но стоит у нас на страже
    Добрый доктор Web. Он надежнее собаки,
    Спи спокойно, друг.
    Достает жестокий хакер
    Тиардоп и нюк…»

Список литературы.

Абрамов 1902 — Абрамов И. Маленькая хрестоматия. Родной язык. Лучшие образцы для объяснительного чтения и заучивания наизусть в высших начальных (городских 4-х классных) и сельских 2-х классных училищах, выбранные комиссией преподавателей С.-Петербургских высших начальных училищ. Изд.2. СПб., 1902.

Александров 1864 — Александров В. Деревенское веселье в Вологодском уезде. Этнографические материалы // Современник, 1864. июль. VII. C.175.

Александров 1936 — Александров К. Д., Кузьмина Н. А. Библиография текстов Лермонтова. Публикации, отдельные издания и собрания сочинений. Л.1936.

Анастасиев 1899 — Анастасиев А. Сборник стихотворений для начальных народных училищ и для домашнего чтения с приложением: статей качества хорошего чтения и объяснительных примечаний к стихотворениям. 4 изд-е. Казань, 1899.

Андронников 1968 — Андронников И. Л. Лермонтов: Исследования и находки. М.1968.

Баранов 1882 — Баранов А. Г. Книга для чтения, применяемая к тем начальным школам, в которых родному языку начинают обучать по «Родному слову» К. Ушинского. СПб., 1882.

Баранов 1889 — Баранов А. Г. Наше родное. Книга для классного и домашнего чтения в сельских народных школах с трехлетним курсом. СПб., 1889.

Баранов 1898 — Баранов А. Г. Добрая смена. Книга для классного и внеклассного чтения в начальных училищах. СПб., 1898.

Буцулло 1858 — Буцулло А. Колыбельная песня: Подражание Лермонтову. // Иллюстрация. 1858. 23 апр. № 66. С. 251.

Вацуро 1976 — Вацуро В. Э. М. Ю. Лермонтов // Русская литература и фольклор (первая половина XIX века). Л., 1976. С.210-248.

Вейнберг 1889 — Вейнберг Л. О. Новая русская хрестоматия. Ч.1. (для учащихся 1-х и 2-х классов). 4 изд-е. СПб., 1889.

Вейнберг П. И. 1902 — Вейнберг П. И. Стихотворения: с добавлением юмористических стихотворений Гейне из Тамбова. СПб, 1902.

Вессель 1875 — Вессель А. Школьные песни. СПб., 1875.

Виноградов 1940 — Виноградов Г. С. Произведения Лермонтова в народно-поэтическом обиходе. // Литературное наследство. № 43-44. 1940. С. 353-388.

Галахов 1843 — Галахов А. Полная российская хрестоматия или образцы красноречия и поэзии, заимствованные из лучших отечественных писателей. Ч. II. Поэзия. М., 1843.

Гарнфельд 1971 — Гарнфельд Л. Встречи фронтовых лет: Семь новелл // Театр. 1971. № 6. С.129-136.

Гинцбург Д. Г. О русском стихосложении. Опыт исследования ритмического строя стихотворений Лермонтова. Пг, 1915.

Живой родник 1910 — Живой родник: Первая книга для чтения в школе и дома. Кн.4. М., 1910.

Завойко 1915 — Завойко Г. К. Колыбельные и детские песни и детские игры у крестьян Владимирской губернии // Этногр. обозр. 1915. Кн.105-106 (Вып.1-2). C. 119-133.

Земля и воля 1870 — «Колыбельная песня» // Земля и воля. Социально-революционное обозрение. 1870. 3 февр. С.6-7.

Золотой букет 1917 — Золотой букет: Песенник. М., 1917.

Камдалин 1958 — Камдалин Н. И. Раннее творчество А. Суркова. // Учен. зап. Кустанайского пед. ин-та. 1958. Т.2. С.25-37.

Карие глазки 1917 — Карие глазки: Песенник. СПб., 1917.

Керенский 1996 — Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте. М., 1996.

Колыбельная песнь 1998 — Колыбельная песнь. // Под именем Баркова: Эротическая поэзия XVIII — начала XIX века. М., 1998. С.234-236.

Коровина 1970 — Коровина В. Я. «Казачья колыбельная песня» М. Лермонтова: Методическая разработка уроков литературы для VI класса. М.,1970.

Кулебякин 1886 — Кулебякин П. Из местных воспоминаний о М. Ю. Лермонтове // Терские ведомости.1886. № 14. С.2.

Лермонтов 1840, 1 — Лермонтов М. Ю. Казачья колыбельная песня. // Отеч. записки.1840. Т. VIII. № 2. отд. III. C.245-246.

Лермонтов 1840, 2 — Лермонтов М. Ю. Казачья колыбельная песня. // Стихотворения Лермонтова. СПб/, 1840. С.89-92.

Лермонтов 1842, 1 — Лермонтов М. Ю. Казачья колыбельная песня. // Собрание стихотворений из лучших отечественных писателей: Для детей старшего возраста. СПб., 1843. С.102-104.

Лермонтов 1842, 2 — Лермонтов М. Ю. Казачья колыбельная песня. // Русская хрестоматия или отборные сочинения русских писателей в стихах. СПб., 1842. С.421-422.

Лермонтовская энциклопедия 1981 — Лермонтовская энциклопедия. М., 1981.

Мартынова 1997 — Мартынова А. Н. Детский поэтический фольклор: Антология. СПб., 1997.

Миллер 1980 — Миллер О. В. Библиография литературы о М. Ю. Лермонтове. Л.,1980.

Некрасов 1851 — Некрасов Н. А. Колыбельная песня (Подражание Лермонтову). // Московитянин, 1851, № 20. Кн. 2. С. 277-278.

Новейший песенник 1853 — Новейший песенник или собрание русских песен и романсов. СПб., 1853.

Новый песенник 1854 — Новый полный русский песенник, собранный из народных русских сочинений и сочинений известных русских писателей. М.,1854.

Огарев 1904 — Огарев Н. П. Стихотворения М.,1904.

Полевой 1843 — Полевой Н. [Рец.] // Северная пчела. 1843. № 147. 6 июля.

Прегель 1994 — Прегель С. Бретонская колыбельная. // «Мы жили тогда на планете другой..»: Антология поэзии русского зарубежья. 1994 Кн. 3-я. М., 1994. С. 76.

Путилова 1977 — Путилова Е. О. Русская поэзия детям. В 2 т. СПб., 1977.

Семенов 1914 — Семенов Л. Лермонтов и Лев Толстой. М., 1914.

Симыч 1906 — [Сообщил Симыч]. Колыбельной песня. (Сочинение высокопоставленного анонимного автора) // Бурелом. 1906. № 3. C.3.

Сологуб 1975 — Сологуб Ф. Стихотворения. Л., 1975.

Стихотворная сатира 1985 — Стихотворная сатира первой русской революции (1905-1907). Л., 1985.

Твардовский 1976 — Твардовский А. Т. Собр. соч. Т.1. М., 1976.

Ткачев 1912 — Ткачев Г. А. Станица Червленая: Ист. очерк. Вып.1. Владикавказ, 1912. XVI. C.116, 211-212.

Фаминцин 1875 — Фаминцин А. Русский детский песенник. Лейпциг, 1875.

Шан-Гирей 1989 — Шан-Гирей А. П. М. Ю. Лермонтов // М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М.1989. С.33-55.

Шевырев 1841 — Шевырев С. П. Стихотворения М. Лермонтова // Московитянин. 1841. Ч.1. Кн.2. С.525-540.

Duchene 1910 — Duchene E. Michel Iourievitch Lermontov, sa vie et ses oeuvres. Paris, 1910.