<<   Земцовский И. И. Героический эпос жизни и творчества Бориса Николаевича Путилова [1]

1. Фольклористический витязь

«Фольклористическому витязю, дорогому Борису Николаевичу Путилову от автора»[2]. Так в 1958 году обращался к герою моего очерка Владимир Яковлевич Пропп, крупнейший фольклорист прошедшего столетия. Этой формулой В. Я. Пропп обозначил главное в облике Б. Н. Путилова — чувство правды, врожденное благородство характера и готовность мужественно и достойно отстаивать свои позиции, — то есть то, что было столь близко ему самому. Ещё ранее В. Я. Пропп писал Б. Н. Путилову, читая рукопись его будущей диссертации: «Ваша работа совершенна в полном смысле этого слова, т. е. она выражает то, что сейчас думают те, кто сколько-нибудь в этой области мыслил. Во всяком случае, мне казалось, что Вы сумели сказать то, что я сказать не сумел, но смутно всегда ощущал. Ваша работа мне настолько близка, что я не могу судить о ней, как не смог бы судить и о своей работе. <...> Работа Ваша подлежит не прочтению, а подробному изучению.<...> Ваша книга является как бы естественным продолжением моей будущей работы об эпосе…»[3]. Я уверен, что Путилов был единственным среди всех российских фольклористов, к кому Пропп мог обращаться как к своему alter ego, адресуя такие поразительные, такие незабываемо невероятные по этосу слова. И, следуя великому примеру Проппа, чьим активным и последовательным сторонником он стал, Борис Николаевич, не участвуя ни в какой околонаучной «деятельности», не играя в диссидентство, просто работал — он строил, кладка за кладкой, величественное здание академической науки, борясь с номенклатурными недоучками и выскочками. Работал, поражая всех редчайшим сочетанием ранней зрелости и непреходящей молодости.

Это было в том же 1958 году, когда я, только что окончив ленинградский университет под руководством Владимира Яковлевича Проппа, впервые встретил молодого Путилова, за год до того возглавившего сектор фольклора ИРЛИ АН СССР (Пушкинского Дома). Тот знаменательный для отечественной фольклористики год был отмечен, помимо прочего, двумя программными докладами, зачитанными на Всесоюзном совещании фольклористов в Пушкинском Доме — В. М. Жирмунского о сравнительно-историческом изучении фольклора и Б. Н. Путилова об историческом изучении фольклора[4]. В них был дан принципиальный бой — насколько это было возможно в те далекие советские годы — методологическому примитивизму, идеологическим спекуляциям и вульгаризациям. Одновременно в них предлагались существенно новые, освежающие и многообещающие исследовательские пути. В результате идеи Проппа, Жирмунского и Путилова надолго определили ход развития отечественной фольклористической мысли.

Тогда, в 1958 году и на нашей научной территории наблюдалась долгожданная оттепель. И сегодня, 45 лет спустя, в обстановке реальной идеологической свободы, мы обязаны хотя бы обозначить то главное, что внесли в изучение народных художественных традиций наши старшие коллеги и учителя, фактически спасшие честь русской науки в давящих условиях коммунистической диктатуры. Мы обязаны отдать должное их таланту и мужеству. Будут ли их идеи продолжать питать и стимулировать современную научную мысль, зависит, в известной мере, и от нас. Их научное наследие может и должно обрести второе дыхание сегодня, особенно в том уникальном случае, какой представляет собой творчество Бориса Николаевича, когда уже после кончины ученого одна новая книга за другой продолжают выходить в свет. На сегодняшний день известно 30 книг и около 600 статей и других, разнообразных по жанрам публикаций доктора филологических наук Бориса Николаевича Путилова[5].

Как и у Проппа, у него не было академических званий и наград. Как и Пропп, он навсегда вошел в историю отечественной и мировой науки.

2. Феномен Путилова

Без типологии нет науки. Без типологии нет и истории науки. В истории отечественной фольклористики и этнографии XX века Борис Николаевич Путилов образует особый тип.

Если взять за основу такой типологии соотношение кабинетной и полевой (экспедиционной) работы фольклориста, то очевидны два основных типа — с одной стороны, преимущественно кабинетного теоретика, то есть аналитика и историка фольклора, а с другой — такого же фундаментального ученого, но имеющего собственный опыт полевой, если угодно, этнографической работы с носителями той или иной фольклорной традиции. Выдающийся представитель первого типа — В. Я. Пропп, выдающиеся представители второго типа — М. К. Азадовский и А.М.Астахова. Академик В. М. Жирмунский, будучи одновременно литературоведом, лингвистом и фольклористом, образует редкий тип филолога в широком смысле слова, но как фольклорист он с очевидностью примыкает ко второму типу.

К какому же из этих типов относится Борис Николаевич — полевик, текстолог, исследователь, полемист и популяризатор, бывший в той или иной мере учеником, соратником и индивидуально-ярким продолжателем всех только что названных корифеев русской науки?

Я убежден, что в отечественной фольклористике Путилов представляет собой явление исключительное и небывалое. Феномен Путилова один образует собой самостоятельный тип. Я бы сравнил это столь очевидное для меня обстоятельство (в надежде, что читатель поймет меня правильно) с необыкновенным по дерзости выводом Проппа о том, что одна песня (Владимир Яковлевич имел в виду песню о так называемом Щелкане Дудентьевиче) образует особый жанр русской исторической песни[6]. Жанр, состоящий из одной-единственной песни! Борис Николаевич Путилов — вот такой жанрово уникальный и единственный в своем роде «Щелкан Дудентьевич» русской фольклористики (разумеется, без всяких образных коннотаций с песенным Щелканом). Утверждая уникальность Путилова, я имею в виду сочетание в нем не двух, а трех, так сказать, ипостасей.

Во-первых, научное творчество Бориса Николаевича, бесспорно, относится к вершинам российской фольклористической классики, а классика, как известно, не устаревает. Подхватывая наиболее продуктивные идеи и гипотезы величайших умов в своей области — прежде всего А. Н. Веселовского, В. М. Жирмунского и В.Я.Проппа, а также М. К. Азадовского, Н. П. Андреева, И. И. Толстого, Ю. М. Лотмана, Е. М. Мелетинского, а из зарубежных ученых — М. Пэрри и А.Б.Лорда, Б. Малиновского, Г. Ландтмана, Р. Менендеса Пидаля и других, Борис Николаевич не просто использует и развивает их, но идет дальше и, главное, последовательно выстраивает собственную теорию фольклора. В трудные моменты развития науки советского периода Путилов принимал один методологический вызов за другим. Так, когда компаративистика была идеологически отвергнута, он не отказался от сравнительного подхода, то есть не отказался от предпосылки о единстве и принципиальной сравнимости культур, принял вызов и пошел за Жирмунским, развив его глубокие методологические рекомендации до оригинальной типологической теории. Когда историзм приобрел вульгарные формы так называемой «нео-исторической школы», Путилов не отказался от исторического изучения фольклора вообще, но принял вызов и, вслед за Проппом, мужественно отстаивал как права фольклора на собственную художественную концепцию истории, так и, соответственно, права фольклористики на непрямолинейное осознание ее специфики и природы. Когда область так называемых исторических песен кишела фальсификациями и подделками в духе советской пропаганды тех падких на фальшивки лет, Путилов принял вызов и шаг за шагом выявлял и разоблачал все подделки (идеологически спекулятивные «проделки») фольклористов, разработав строгие принципы текстологии и научного редактирования памятников фольклора.

В результате все научное творчество Путилова отмечено феноменальным сюжетно-методологическим единством. Как хорошая классическая симфония, оно развивается из единого тематического комплекса и строится по законам классической музыкальной разработки, то есть преобразования и обогащения исходных музыкальных идей. И, как классическая симфония, состоит из четырех основных частей — исходного сонатного аллегро, медленного размышления второй части, скерцо в третьей и, как нередко, торжественного или триумфального финала. Схематично говоря, таким исходным зерном путиловского творчества оказалась его докторская диссертация 1960 года, посвященная русскому историко-песенному фольклору XIII — XVI веков[7], в которой внимательный читатель сможет обнаружить почти все сквозные темы его последующих работ. Соответственно первая часть симфонии жизни Бориса Николаевича основана на разработке русского и южнославянского историко-песенного фольклора, проблем его текстологии, историзма и сказительства. Вторая часть написана в форме вариаций на тему о сравнительном изучении фольклора. Именно здесь ученый развил типологический подход до уровня типологической теории. Скерцо посвящено проблемам фольклора и этнографии, фольклора и народной культуры, и в значительной мере основано на материалах фольклора народов Океании и наследия Н. Н. Миклухо-Маклая. Четвертая, финальная часть симфонии — симфонии, которую я бы в целом озаглавил «Героический эпос жизни и творчества Б. Н. Путилова», — посвящена теории фольклора и в особенности теории эпического нарратива — тому, что сам Борис Николаевич так часто называл загадками фольклора. Эту теорию он строил всю жизнь и, к счастью, дожил до тех лет, когда стало возможным обратиться к наиболее коренным вопросам нашей науки и пересмотреть их без оглядки на идеологическую цензуру. Путилов воспользовался этой возможностью сполна. И, наконец, как в каждой хорошо разработанной симфонии, в его наследии есть несколько ярких эпизодов, в число которых входят, например, его замечательные научно-популярные книги, грампластинки и статьи[8].

Однако симфония жизни Путилова, будто следуя законам этой высшей классической музыкальной схемы, все же оказалась чрезвычайно оригинальной по форме. Достаточно сказать, что скерцо — её третья традиционная часть — необыкновенно разрослась до самостоятельного и разветвленного построения, контрапунктом проходящего через последнее двадцатишестилетие редкой по интенсивности жизни ученого. Я имею в виду его многолетнее увлечение наследием и личностью Н. Н. Миклухо-Маклая и самое активное участие в подготовке и выпуске академического Собрания сочинений последнего, продолжавшееся до самой смерти Бориса Николаевича. (Б.Н.Путилов был заместителем председателя редколлегии издания Д. Д. Тумаркина — вместе они выступили в качестве инициаторов и руководителей этого выдающегося по замыслу и выполнению проекта).

Во-вторых, творчество Б. Н. Путилова примечательно не только научно-исследовательскими публикациями, но и образцовыми изданиями фольклорных текстов как результатом собственной собирательской деятельности. Главное же, во время их подготовки имели место активные личные контакты ученого с живыми фольклорными и сказительскими традициями русских (особенно терских казаков), южных славян (особенно черногорцев) и народов Океании. Никакая, самая детальная «литература вопроса» не могла бы дать Путилову-исследователю так много, как давали ему эти счастливые моменты общения с талантливыми носителями этнической традиции, с этнофорами. Так, вспоминая свою первую экспедицию к гребенским казакам, ученый писал: «Эта первая встреча с казачьей песней была полна для нас большого смысла <...> Нас поражало, как они (женщины-казачки — И.З.) обнаруживали в любой песенной ситуации, для нас вполне условной, в любом поэтическом образе, для нас чисто литературном, живые ассоциации, связывали их с обстоятельствами своей жизни, с собственными переживаниями. Великая сила народного искусства по-особому раскрывается, когда оказываешься рядом с людьми, для которых оно — частица их собственного бытия»[9]. То же самое происходило и в Черногории, где Борис Николаевич общался с гуслярами, исполнителями эпических песен: «это укрепило интерес автора к теме и дало ему особенное ощущение непосредственной причастности к живому эпосу, который можно понять по-настоящему только изнутри»[10]. Только изнутри — это уже нечто радикально новое, инспирированное живой включенностью в изучаемую культуру. Но и при изучении этнически далекой от автора традиции папуасов Новой Гвинеи непосредственное знакомство с певцами оказалось опять же первостепенным — «по существу, открыло глаза на „первобытную“ песню как своеобразный феномен культуры, позволило воочию убедиться в том, как проявляются на практике характерный синкретизм и сложные функциональные связи в фольклоре первобытности»[11]. Уже из этих выборочных, коротких и академически сдержанных признаний Путилова становится ясным, что он не мыслил себе полноценную науку о фольклоре без собственной полевой работы с этнофорами.

Наконец, в-третьих, для тех, кто имел счастье общаться с Борисом Николаевичем лично, а также для внимательных читателей всего его огромного научного наследия становится в конце концов ясным и нечто другое. Весь облик ученого и многочисленные его труды отмечены каким-то особым качеством, характеризующим его не только как блестящего собирателя-полевика и талантливого аналитика, но и как человека, наделенного особым даром, даром не только знания, но и ощущения фольклора, то есть не просто избравшего фольклор предметом своих научных интересов, не просто пришедшего к фольклору, но, в известном смысле, вышедшего из него и никогда с ним не порывавшего. Путилов вспоминал, как после первого же курса лекций по фольклору, который ему довелось прослушать, будучи студентом, у профессора Н. П. Андреева, ему «… вдруг открылся новый мир, и я ощутил всем существом, что мир этот — мой, а я — его»[12].

Именно это обстоятельство делает Бориса Николаевича столь уникальным. Я просто не знаю, кто ещё из корифеев нашей науки мог бы сказать про себя с такой пронзительной откровенностью, что он всем существом своим ощущает свою личностную принадлежность миру фольклора. А Путилов ощущал такую принадлежность, и не только к родному казачьему фольклору, но и к сербскому. Мне вспоминается 1967 год, когда я навестил Путилова, советуясь с ним перед первой своей поездкой в Югославию. Помимо прочего, он просил меня передать от него привет нашим общим коллегам. Никогда не забуду первую же реакцию сербских фольклористов, услышавших от меня имя Путилова: «О, Борис говорит и поет как серб!» — воскликнули они с любовью и восхищением. В их устах то был величайший комплимент: многие югославские фольклористы сами охотно пели, как я потом мог неоднократно убедиться. Борис Николаевич очень любил сербский язык и дорожил возможностью говорить по-сербски не только с коллегами и рапсодами Югославии, но и с Альбертом Б. Лордом, которого он однажды встретил на международном симпозиуме[13]. Однако для Путилова умение говорить и петь по-сербски было не только условием профессиональности подхода к сербской и черногорской эпической традиции. За этим опять же стояло нечто гораздо большее, чем певческое искусство само по себе. Мне это стало предельно ясно, когда в памятный день 5 октября 1969 года, будучи у Путиловых дома по случаю его 50-летия, я стал свидетелем единственной в своем роде сцены. Борис Николаевич с чувством произнес тост: «За мою вторую родину, Югославию!» Один из присутствовавших коллег, чье имя мне не хотелось бы здесь называть, известный в своих кругах профессиональной связью с органами госбезопасности, немедленно откорректировал юбиляра, строго заметив, что у русского человека не может быть второй родины. Но Борис Николаевич и не подумал снимать свой тост. Напротив, он немедленно и со всей решительностью ответил, что его породнение с Югославией ни в какой мере не делает его менее русским или менее патриотичным, чем его коллегу, столь озабоченного, так сказать, государственной чистотой патриотизма. И мы все — особенно те, кто к тому времени уже бывал в тогдашней Югославии, — с пониманием и радостью поддержали Путилова.

Я не обсуждаю сейчас политический аспект этого инцидента, более чем понятный в обстановке тех лет. Мне важно подчеркнуть, что и в области южнославянского фольклора, а не только русского, ученый совмещал в себе все те же три основополагающих ипостаси феномена «Б.Н.Путилов», а именно —- ученого-аналитика, собирателя-практика, и влюбленного в культуру знатока её фольклора, в каком-то смысле носителя фольклорного сознания, то есть этнографа и этнофора в одном лице. Даже в Океании, по свидетельству Н. А. Бутинова, Путилов легко вписывался в разноэтничную обстановку: «на Берегу Маклая был папуасом, на острове Вануату — меланезийцем, на атолле Маракеи — микронезийцем»[14]. Конечно, в этом сказалось и врожденное для этнографа качество собирателя — тот дар, без которого трудно полевику рассчитывать на большой успех. Но сказался в этом и триединый феномен Б. Н. Путилова.

Да, Путилов обладал тончайшим музыкальным слухом, но не только — он обладал тем, что я предпочитаю называть этнослухом. Дело не просто в том, что Борис Николаевич любил петь и превосходно исполнял народные песни своим красивым баритоном. Он не был певцом в обычном смысле этого слова и никогда публично не пел. Он пел только во время дружеских застолий с близкими его сердцу людьми. Но все дело в том, какие песни он пел и как.

Сразу подчеркну, что умение петь, и даже в народном стиле, само по себе не превращает бездарного фольклориста в выдающегося ученого. С другой стороны, большинство крупных ученых, по крайней мере в отечественной академической науке, не поет в фольклорной манере. Но когда эти два дара — писательский и певческий — счастливо и органично соединяются в одном лице, мы получаем то, что с полным правом может быть названо феномен Б. Н. Путилова. У поющего с детства фольклориста, выросшего, как Путилов, в среде поющих родственников и друзей, не только другое ухо, но и, в результате, другой аналитический глаз, некое синкретическое единство глаз-ухо. Путиловские глаза-уши позволяли ему не только читать песенные и эпические тексты, но и слышать их, и использовать свое писательское слово в качестве волшебного ключа ко дворцу звучащего мира устной традиции.

Не сохранилось фонозаписей путиловского пения, ни по-русски, ни по-сербски. Сегодня, увы, поздно сожалеть об этом, но, судя по единственной рабочей записи, счастливо сделанной в сентябре 1995 года в Петрозаводске петербургскими этномузыковедами Е. Е. Васильевой и В.А.Лапиным во время Первых Рябининских чтений, мы потеряли больше, чем можно было предполагать. Анализ этой записи и сохранившихся фрагментов беседы с Борисом Николаевичем, виртуозно осуществленный В. А. Лапиным, мастером аналитических этюдов в области музыкального мышления народных исполнителей, с очевидностью показал, что Путилов не просто любил петь некогда известные ему песни[15]. Согласно хорошо аргументированным выводам Лапина, Путилов пел мастерски. В анализируемой здесь казачьей песне он показывает себя «не просто фольклористом, который может спеть некоторые из записанных им песен, но предстает талантливым и самобытно оригинальным носителем фольклорно-песенной традиции». Во время беседы Путилов подтвердил, что у него в процессе пения действует сказительское сознание, согласно которому стихотворный текст выстраивается в соответствии с как бы заданным напевом. Он хорошо сознавал возникающие в процессе пения исполнительские трудности, когда стих сбивается или вдруг, загадочно, образуется неформульный стих. Такое отношение к процессу пения является, по выводу Лапина, «отнюдь не работой рефлектирующего сознания исследователя. Это — ещё одно свидетельство его (Б.Н.Путилова. — И. З.), по сути, фольклорного исполнительского мастерства». Для подтверждения своих наблюдений Лапин уместно обратился к уникальному собранию казачьих песен, опубликованному Борисом Николаевичем в первый послевоенный год, — к книге с попыткой, в высшей степени необычной для фольклористических изданий, представить по возможности точную певческую запись наиболее сложных строф — со словообрывами, повторами и полным набором вставных слов и словосочетаний[16]. Создается впечатление, что собиратель не только слышал, но и пел публикуемые им песни и, обладая, по сути, певческим сознанием, явно боялся нарушить их певческую структуру. В этом сборнике — в своей первой серьезной фольклористической публикации — Борис Николаевич сразу же предстал во всех трех своих ипостасях — собирателя, аналитика и знатока традиции изнутри, совмещающего в себе как бы два мира, два сознания — аналитическое и сказительское, исследовательское и песенно-музыкальное.

Таким образом, феномен Б. Н. Путилова появился на свет в 1946 году.

3. «Мне очень повезло на родителей!»:
Страницы биографии

С этой книгой («Песни гребенских казаков») зимой 1946 года Борис Николаевич поехал в Ленинград, в Пушкинский Дом. Там его принял и поддержал М. К. Азадовский. Там он познакомился с В.Я.Проппом. Началось становление ученого, которого мы теперь знаем. Но его действительная творческая биография началась намного раньше, в самом раннем детстве, и без понимания этих его корней нам никогда не понять будет и поднявшиеся из них кроны выращенного им научного древа.

К счастью, сохранились два рукописных автобиографических документа, опубликованных посмертно[17]. Замечательные документы, адресаты которых остались, правда, неизвестны. Из них мы узнаем, что родился Борис Николаевич Путилов 14 сентября 1919 года на Северном Кавказе, в станице Солдатской, ранее входившей в Область войска Терского, а ныне в Прималкинский район Кабардино-Балкарской автономной республики. Его родители — сельские учителя. Сегодня не все отдают себе отчет в том, какой замечательный человеческий тип представлял собой русский провинциальный учитель той далекой поры. Борис Николаевич пишет: «Мне очень повезло на родителей: никогда не ощущал я насилия, давления с их стороны, они предоставили полную свободу моей духовной жизни, как могли, — способствовали моему самоопределению». И тут же добавляет наиглавнейшее: они «сами давали мне пример нравственной нормы в поведении, честного отношения к делу, верности слову, полного отсутствия суетности»[18]. Как узнаются в этой характеристике черты самого ученого, такого, каким мы его помним! Помимо всего, что всегда поражало в нем, особенно в наше нервное время, это действительно полное отсутствие суетности. Борис Николаевич, как правило, был ровен и нетороплив, никогда не опаздывал, всю жизнь первым представлял в издательство все работы, как плановые, так и сверхплановые, участвовал в десятках конференций и заседаний с письменным текстом, и при этом «со стороны» казался самым свободным человеком в нашей среде. Он всегда был открыт для дружеской встречи, для похода в музей или филармонию, для шахматной партии или просмотра новой телевизионной программы, для чтения новейшей литературы и, конечно же, для похода на футбольный матч.

В. С. Бахтин в своем замечательном очерке о Б.Н.Путилове вспоминает, как в 1986 году на книге «Былины», изданной в Большой серии Библиотеки поэта, он написал: «Дорогому Владимиру Соломоновичу — былинщику и болельщику — от такого же»[19]. Мне кажется, в любви к футболу у Бориса Николаевича был не один спортивный азарт — в самой сущности этой увлекательной игры лежит идея результативности, достигаемая динамикой боя, т. е. идея всей творческой жизни Путилова. И ещё одна деталь, вырастающая до высокой нравственной метафоры, — в футболе есть запрет на касание мяча руками. Эта спортивная игра, как и наука, согласно Путилову, должна осуществляться исключительно чистыми руками. Помимо этого, если позволено мне и дальше разгадывать подсознательное, Борис Николаевич, живя годами в малометражной квартире, наслаждался самим размахом футбольного поля и происходящими на нем далекими и точными пассами. Это зрелище, эта динамика как бы раскрепощали его, придавали новое зрение и силу.

И все же даже близкие друзья — такие, как Г. Г. Шаповалова, знавшая Путилова без малого 60 лет, с их совместных студенческих времен, — так и не смогли разгадать эту загадку всегда и все успевающего Путилова. В этом, пожалуй, состоит другая сторона феномена Б. Н. Путилова, истоки которой мне видятся в его детстве.

Отец — родом из прикаспийских рыбаков. Борис Николаевич навсегда запомнил поездку на родину отца, в село Черный Рынок. «Вечерами собирались по очереди у родственников (их было полсела), пели песни, больше всего — „Степь да степь кругом“: за селом начиналась бескрайняя ногайская степь…». Мальчиком Борис выходил с рыбаками в море, слушал их песни, «и все это запомнил на всю жизнь»[20].

Мать — по происхождению терская казачка. И с ней у Бориса Николаевича связаны обильные песенные воспоминания. Мама и тетя вдвоем часто и прекрасно пели казачьи песни. «Иногда приезжал дядя Саня с женой и возникал семейный хор. Можно сказать, терскую песню я воспринял с тех самых лет, как стал что-то воспринимать»[21].

В обеих автобиографиях Б. Н. Путилов подчеркивает свои песенные воспоминания. «Все это я пишу, чтобы представить истоки моего интереса и моей любви к русской народной песне. Роль их обнаружилась лишь позднее, когда они слились с возникновением научного интереса, но теперь я понимаю их несомненное значение»[22]. «Это во мне много лет спало, а потом вдруг проснулось и вспомнилось в 45-м, когда я, уже преподавателем пединститута в Грозном, всерьез стал заниматься русским — казачьим — фольклором»[23]. Наверно, вспоминая и свой опыт, Путилов в 1974 году предостерегал: «… надо очень осторожно говорить об исчезновении той или другой песни из народной памяти <...> Народные песни имеют свойство не только забываться, но и возрождаться к новой жизни»[24].

Итак, русские народные песни — с малолетства и до окончания средней школы в городе Грозном, куда семья перебралась в 1932 году, после нескольких промежуточных переездов из одной станицы в другую, включая жизнь в чеченском селении Асланбековском, где будущий ученый быстро освоил чеченский язык.

1936 год — окончание грозненской школы и поступление в Ленинградский педагогический институт имени А. И. Герцена, где в то время работали выдающиеся отечественные филологи — И. И. Толстой, С. С. Мокульский, И. П. Еремин, Д. К. Мотольская, А. И. Гвоздев, С. А. Адрианов. В научный кружок последнего, всерьез увлекшись литературой 18-го века, и перешел вскоре Борис Путилов из литературного кружка.

Характерно, что не желание пойти по учительским стопам родителей привело его в институт, а мечта стать писателем. С этой целью он и решил получить литературное образование. (Знаменательно, что Б. Н. Путилов в конце концов стал членом Союза писателей Санкт-Петербурга. Это случилось в 1990 г.).

Обращает на себя внимание это изначальное сочетание песни и писательства, оба неискоренимо сильные, но до поры до времени существующие (сосуществующие) в нем независимо, как бы не зная друг о друге. Так продолжалось до предвыпускного года, когда Николаем Петровичем Андреевым был прочитан студентам курс русского фольклора.

«С первых же лекций он покорил меня, и предмет его лекций захватил меня полностью. До этого фольклор я любил и воспринимал чисто эстетически — Н.П. открыл мне научные горизонты, с ним связанные. Я понял, что именно фольклор — моя область, сюда я должен направить свои силы. Но <...> было уже поздно»[25].

Б. Н. Путилов сдал экзамены, окончил институт и уехал на службу. На войну его не брали, после каждого медицинского освидетельствования отправляя в запас. До 1943 года жизнь не сталкивала его с фольклором как предметом науки, но, попав в феврале того года в Грозненский педагогический институт, где он проработал 11 лет, Борис Николаевич должен был читать, среди других, и курс русского фольклора, а в 1945 г. он организовал фольклорную экспедицию в самые старые казачьи группы, населявшие пять гребенских станиц области. Именно там в своё время жили и творили М. Ю. Лермонтов, А. И. Полежаев и Л.Н.Толстой, увековечивший свой опыт в повести «Казаки», которая, помимо всего прочего, оказалась великолепным этнографическим сочинением о гребенцах. Вот тут и пригодились молодому ученому и «проснувшиеся» вдруг детские воспоминания о казачьей песне, и пройденная им в институте школа Н. П. Андреева, отмеченная глубиной исторического изучения фольклора. «Идею историзма я усвоил именно от него, в его трактовке»[26].

И снова превосходное сочетание — самостоятельная разработка институтского курса фольклора на базе концепции Андреева и удачный опыт первой фольклорной экспедиции. Оказалось, что казачья песня жива. Им посчастливилось записать не только популярный песенный репертуар, но и былины, и исторические песни — ещё были живы прекрасные знатоки казачьей традиции. Подготовка материалов экспедиции к печати, наряду с преподаванием курса фольклора, оказались лучшей практической школой по воспитанию фольклориста-профессионала. Ничто так не закаляет фольклориста-этнографа, как собственная полевая работа, доведенная самостоятельно до печатного станка. Позже Борис Николаевич скажет: «<...> работа — та, ради которой живет фольклорист: большего наслаждения нет для него, чем слушать, записывать, задавать вопросы, получать ответы, а потом в домашней тиши долгие дни их разбирать, систематизировать, осмысливать <...>»[27].

«Годы в Грозном (1943-1954) были годами моей научной юности <...>»[28]. Затем последовала исследовательская работа в двух ведущих академических учреждениях Ленинграда — ИРЛИ (Пушкинском Доме) АН СССР (1954-1967) и Институте этнографии (ИЭ) АН СССР (1967-1997). Накануне перехода в ИЭ, летом 1966 В.Я.Пропп, как мне стало известно на основании сохранившихся писем[29], побуждал Бориса Николаевича перейти на работу в Университет, но снова писательство взяло верх над учительством. Путилов ни разу не пожалел о сделанном выборе.

Как видим, внешне жизнь Б. Н. Путилова не богата событиями и не отмечена занимательностью — три основных места работы, которыми как бы отмечены три основные этапа его научного пути (схематично говоря, «собирательский», «филологический» и «этнографический»), и четыре основные географические точки, определившие всю жизнь ученого — а именно, всего два российских города (Грозный и Петербург) и два основных маршрута зарубежных поездок, оказавших наибольшее воздействие на его творчество — более или менее регулярные (с 1964 года) поездки в Югославию, и уникальный опыт работы в Океании (1971) в составе этнографического отряда «По следам Миклухо-Маклая» на борту научно-исследовательского судна «Дмитрий Менделеев» с несколькими высадками и на те океанийские острова, где сам Н. Н. Миклухо-Маклай не бывал. Всюду — самостоятельные записи фольклора, общение с его носителями, творческие эксперименты и их оперативное обобщение. После каждой поездки — новые доклады, статьи, книги. Внешне все происходило как бы само собой, без видимых усилий. Совсем как в героическом «эпическом времени», так блистательно охарактеризованном самим Б. Н. Путиловым, — «по-своему замкнутое, сцементированное одним именем и окрашенное деяниями одного героя»[30]. Вся героика жизни и творчества Путилова — в самих его книгах.

Пушкинодомский период жизни Путилова отмечен плодотворным общением и сотрудничеством с превосходными учеными, и прежде всего с двумя выдающимися знатоками русского былинного эпоса — с А.М.Астаховой, фактическим главой сектора фольклора той поры, и с В.Я.Проппом, который был тогда тесно связан с сектором. М. К. Азадовский, благословивший Путилова на эту работу, скончался в год его переезда в Ленинград. Самый переезд, который мог иметь место уже в 1948 году, то есть сразу после защиты кандидатской диссертации, задержался в связи с начавшейся тогда гнусной кампанией борьбы с так называемым космополитизмом, жертвой которой пал Азадовский, изгнанный и из Академии, и из Университета. Но это не помешало Б. Н. Путилову сблизиться с попавшим в опалу старшим коллегой, которого он, регулярно приезжая в Ленинград, навещал каждое лето.

Борис Николаевич изумительно рассказал в автобиографиях об этом периоде своей жизни. Предоставим ему слово: «В Пушкинский дом я пришел уже во многом зрелым человеком, самое главное — жизнь и работа в провинции приучили меня к самостоятельности, к независимости суждений, к смелости <...>»[31]. «В 1954 году, с началом оттепели, состоялся мой переезд в Ленинград <...> В 1957 меня назначили заведующим сектором <...>; Это были годы восстановления фольклористики после тяжелых послевоенных лет и годы обновления ее в обстановке общественного и идеологического подъема после XX съезда, время освобождения от пут догматизма, дремучего вульгаризаторства, борьбы с ученым невежеством и примитивизмом. Для меня в этой большой, сложнейшей работе главной опорой был Владимир Яковлевич Пропп — ученый с мировым именем <...> В конце 40-х — начале 50-х годов я ощущал себя его учеником и последователем; постепенно наши отношения переросли в дружбу единомышленников <...> Не было ученого ближе мне — не только по теоретическим позициям, но и по отношению к науке, по нравственным позициям: великий ученый, он до конца сохранил предельную скромность, отвращение ко всяким околонаучным играм, равнодушие к академическим чинам <...>»[32].

Читая эти строки, словно видишь и самого Бориса Николаевича, всю свою петербургскую жизнь, как я его помню, прожившего в крохотной квартирке, заставленной многочисленными книгами, где надо было — без преувеличения — пробираться боком. И, тем не менее, когда бы я ни навещал его, всегда навстречу выходил приветливо улыбающийся, необыкновенно уютный хозяин дома, абсолютно не замечающий этой катастрофичности своего ежедневного бытия. Мне иногда казалось, что он жил в мире скорее эпико-героическом, где все эти бытовые мелочи просто не имеют никакого значения. «Герои в эпосе выступают как бы освобожденными от той массы трудностей, бытовых забот, потребностей, какие неизменно встречаются в действительной жизни, существенно осложняют её <...>»[33]. «Эпическая эстетика основывается на том, что все трудности реального порядка, существующие в действительности и определяющие во многом дела и поступки обыкновенного человека, все „мелочи“, весь „эмпиризм“ обыденности — все это оказывается снятым на пути эпического героя; освобожденный от забот о них, он предстает перед нами в единственном и самом главном своем деле»[34]. Реальный Путилов не был, конечно, освобожден от забот о хлебе насущном, но Путилов-фольклорист действительно представал перед нами «в единственном и самом главном своем деле». Это слияние с миром любимых эпических образов, словно избравшим его своим полпредом, не было внешним. Борис Путилов не рядился героем — он им был. Как и другой скромнейший богатырь — Владимир Пропп.

Борис Николаевич рассказывает, как ещё в 1946 году он получил от Проппа в подарок «Исторические корни волшебной сказки». «Эта книга потрясла меня и перевернула многие мои представления <...> Я стал горячим сторонником и последователем Проппа в самом понимании фольклора и действительности <...> Я должен был пройти школу В. Я. Проппа, чтобы в итоге обрести самостоятельность позиции, идей, методов»[35].

Началась героическая совместная борьба Проппа и Путилова с могущественным академиком Б. А. Рыбаковым и его последователями за новое понимание фольклорного историзма и, в частности, историзма былин. Они сражались с попытками Рыбакова возвести богатейшее содержание былин к откликам на летописные факты — попытками, не обоснованными ни теоретически, ни фактически. В результате они заложили основы для понимания внутреннего историзма фольклора, далекого от прямолинейного следования событиям и их натурального (или искаженного) воспроизведения. Пропп и Путилов убедительно показали, что «попытки точно датировать былины и определить их событийные истоки противоречат самой природе эпического творчества»[36].

С начала 1960-х годов в научном развитии Бориса Николаевича обозначается важный сдвиг в сторону широкого сравнительного изучения фольклора. Идея В. М. Жирмунского о значимости типологических принципов в фольклоре захватила его. Увлечение этой идеей совпало с началом систематических занятий сербско-хорватским фольклором и профессиональными поездками в Югославию. «Я издавна питал симпатии к Югославии, интересовался её историей <...> но непосредственное знакомство с Югославией сразу покорило меня, превратило симпатию в любовь, возбудило уже никогда не затихавший интерес к культуре, языку и, конечно, фольклору Югославии <...> Я стал своим человеком для многих в Югославии <...> Постепенно складывалось исследование по исторической типологии русского и южнославянского эпоса <...>»[37].

В ходе этих исследований Б. Н. Путилов пришел к своим важнейшим теоретическим заключениям, но при этом ни на минуту не терял из виду живой фольклор. В результате чтение его работ не только обогащает методологически и теоретически, но восхищает и конкретными анализами, демонстрирующими феноменальные знания в области славянского фольклора, вплоть до способности выявления и сопоставления редчайших вариантов, подчас малоизвестных даже специалистам из соответствующих той или иной этнической традиции стран (к тому времени Борис Николаевич хорошо освоил несколько славянских языков и все примеры снабжал собственными переводами).

В 1967 году по личным причинам, а также из-за принципиальных разногласий в определении научных перспектив сектора фольклора Пушкинского Дома Путилов перешел на работу в ленинградскую часть ИЭ — ныне Музей антропологии и этнографии (МАЭ) им. Петра Великого (Кунсткамера). Отныне доминантной и всеопределяющей темой его творчества становится проблема «фольклор и этнографическая действительность». Он начинает публикацию интереснейшей серии коллективных трудов «Фольклор и этнография»[38]. Филологический подход к фольклору был оставлен как односторонний, не позволяющий идти в глубину предмета.

Именно в этот период работы в ИЭ (с 1992 г. — самостоятельного МАЭ РАН) широко развернулась и научно-организационная деятельность Бориса Николаевича. Он создал и возглавил оригинальную группу общей этнографии, входившую в Отдел европеистики и общей этнографии МАЭ, проводил многочисленные конференции и симпозиумы под названием «Фольклор и этнография», снискавшие заслуженную популярность и научный престиж, руководил аспирантами и незабываемо оппонировал на защитах кандидатских и докторских диссертаций. Именно в МАЭ Путилов выступил с инициативой организации международных лордовских конференций, посвященных проблемам современного эпосоведения[39].

1971 год принес Борису Николаевичу ещё одну ситуацию, опять же типичную для эпического героя, поставленного перед необходимостью выбора. «Я нередко готов был идти навстречу непредвиденным обстоятельствам, неизвестно что мне сулившим»[40]. И на этот раз крутой сюжет жизни фольклористического витязя привел его к новому свершению. Трудно было ожидать слависту лучшей возможности для проверки и подтверждения силы типологического подхода, чем «исключительная по интересу и богатству впечатлений»[41] этнографическая поездка к папуасам, меланезийцам и полинезийцам в Океанию, то есть в края предельной отдаленности и чуждости славянским традициям. Одновременно то была блестящая возможность убедиться в правильности окончательно избранного исследовательского ракурса «фольклор и этнография». И вот самый первый результат: «Мифы, предания, „сказки“, записанные на Новой Гвинее, обнаруживают множество разнообразных и самых тесных, подчас поразительно близких типологических параллелей в мировом фольклоре»[42]. «Мы находим здесь сюжетные темы, характерные вообще для эпического творчества, <...> обнаруживающие сюжетно-типологическую общность с известными нам памятниками архаической и классической эпики»[43].

В результате этой поездки ученый обнародовал целую серию увлекательнейших книг и статей, в том числе и в музыкальных издательствах[44], в которых им прослежена судьба песенного-музыкального и инструментального фольклора на Берегу Маклая за 100 прошедших лет. Им были осуществлены многочисленные фоно-, фото- и видео фиксации традиционных плясок папуасов, искусства их певцов и музыкантов-импровизаторов. Новые записи позволили глубоко прокомментировать наблюдения Миклухо-Маклая и существенно развить их в свете актуальных сегодня проблем изучения океанийского и мирового фольклора и этнографии. В своих публикациях — как научных, так и научно-популярных, как о песнях Южных морей, так и о жизни Н. Н. Миклухо-Маклая[45], Борис Николаевич воссоздал живые картины современного бытования фольклора на островах, а также убедительно продемонстрировал синкретическое единство и взаимодействие мифа, обряда, поэзии и пения с трудовой и ритуальной деятельностью океанийцев, взаимозависимость социальной организации и мировоззрения папуасов. В результате, по оценке специалистов, «Б.Н.Путилов придал совершенно новый ракурс изучению океанийской культуры, существенной, если не главнейшей частью которой является фольклор. Место, которое занял Б. Н. Путилов как высокого класса исследователь этого культурного комплекса Океании, до него пустовало»[46]. Более того — он активно подключился к сложнейшей работе по подготовке нового издания сочинений Н. Н. Миклухо-Маклая (ответственный редактор Д. Д. Тумаркин)[47].

В целом серия разножанровых публикаций о Миклухо-Маклае составила ярчайшую главу в наследии Бориса Николаевича. По словам рецензента шеститомного издания трудов великого путешественника и этнографа, «Б.Н.Путилов координировал подготовку Собрания сочинений в Петербурге, на протяжении многих лет сам вел в архивах неустанные поиски и сверку рукописей Миклухо-Маклая, был их активным публикатором и комментатором. Во многом благодаря огромной эрудиции и бескомпромиссной требовательности Б. Н. Путилова был обеспечен высокий текстологический и эдиционный уровень издания»[48].

Все публикации Путилова, посвященные Миклухо-Маклаю, построены на документах, многие из которых были впервые введены в литературу и науку им самим. При этом, как отмечает Е. В. Ревуненкова, «в них совершенно по-новому освещаются многие факты биографии ученого-путешественника и культурно-психологические черты его личности. <...> В работе над рукописным наследием Н. Н. Миклухо-Маклая для Б. Н. Путилова не существовало разделения на черновую работу с текстом и творческую работу по установлению внетекстовых связей, то есть сведений об эпохе, людях, событиях, в центре которых стояла фигура Н. Н. Миклухо-Маклая. <...> Он буквально как археолог осторожно, по частям, расчищает и „выкапывает“ текст, внося в эту, казалось бы, весьма обыденную и монотонную работу творческое вдохновение и увлекая читателя поисками текста Н. Н. Миклухо-Маклая в его первозданном виде»[49].

К сожалению, Борис Николаевич не смог участвовать во второй экспедиции на острова Океании в 1977 г., так как стал на несколько лет «невыездным» в связи с тем, что его средняя дочь (напомню, что Путилов был счастливый отец трех замечательных дочерей, Миры, Полины и Татьяны) эмигрировала вслед за мужем в США — по тем временам такой семейный факт воспринимался соответствующими советскими инстанциями как криминал, заслуживающий административного наказания. Тем не менее и единственный выезд ученого на острова Южных морей оказался чрезвычайно плодотворным и оставил неизгладимый след в его жизни и творчестве.

Однако, какой бы захватывающей ни была эта единственная его поездка на берега Новой Гвинеи, где жил и работал Н. Н. Миклухо-Маклай, а также на острова Меланезии, Микронезии и Полинезии, — поездка, феноменально расширившая творческие горизонты ученого и в какой-то мере, безусловно потеснившая его славистические исследования, — даже она не могла приглушить его человеческой и профессиональной любви к Югославии. Зимой 1972-1973 годов Борису Николаевичу посчастливилось провести целый месяц в Черногории, облюбованной им по многим причинам (научным и, скажем так, художественным).

«Свой выбор я остановил на черногорском героическом эпосе. Тому было несколько причин. Главная, конечно, заключалась в том, что именно у черногорцев поздний эпос получил активное развитие и дожил до нашего времени. Другая причина носила скорее личный характер: природа, история, культура, люди Черногории особенно привлекали меня, я склонен был даже несколько романтизировать их»[50]. (Думается, тому могло подсознательно способствовать и типологическое, так сказать, сходство черногорских и родных для Б. Н. Путилова северокавказских ландшафтов). И Путилов тут же добавляет с редкой для него эмоциональностью: «Во всяком случае, когда мне доводилось попадать в Черногорию, сердце моё начинало биться сильнее, я с жадностью впитывал впечатления от встреч с ее людьми и культурой. Глядя с вершины Ловчена на открывающуюся панораму, я изумлялся видом ее»[51].

В советские годы мы выезжали за границу более чем редко и, как правило, на очень короткий срок. Наше восприятие во время таких поездок было чрезвычайно обострено. Понятно, что месяц в Черногории показался Путилову чуть ли не счастливой вечностью. Однако, учитывая феноменальную интенсивность его работы, месяц в Югославии действительно мог быть равен по крайней мере году любого из нас. В автобиографии, написанной в 1989 году, он подытожил свой югославский опыт такими словами: «<...> контакты с фольклором и фольклористами Югославии, продолжающиеся вот уже 25 лет, имели для меня исключительное значение. Они обогатили меня живыми, непосредственными впечатлениями от встреч с подлинным народным творчеством и с учеными, для которых характерно, наряду с другими качествами, чрезвычайно развитое живое общение с фольклором, живое его восприятие, знание не только кабинетное, но и полевое. Без таких контактов, без тесной дружбы и массы впечатлений и переживаний моя научная биография сложилась бы совсем по-другому. Вот почему я так благодарен судьбе, подарившей мне годы и десятилетия общения и дружбы с Югославией»[52].

Последние годы жизни Борис Николаевич продолжал работать с неменьшей интенсивностью, чем в молодости. Отчасти он теоретически подытоживал сделанное им самим, отчасти популяризировал достигнутое наукой, но больше выдвигал вопросы, которыми хотел бы заняться в ближайшем будущем. И снова, как и на протяжении всей своей жизни, которая представляется мне жизнью эпического героя фольклористики, Путилов пришел к типично былинной дилемме — герою предстоят тяжелые испытания, в борьбе за невесту ему надлежит решить трудные задачи. Народная песня была эпической невестой-богатыркой Путилова. Ею задавались трудные задачи, без разрешения которых эпический сюжет его жизни не смог бы осуществиться. Не случайно поэтому автобиография 1989 года кончается такими словами: «Фольклор как феномен культуры таит немало загадок. Вряд ли мы сумеем разгадать их до конца. Но хотя бы частично приоткрыть над ними завесу, скрывающую тайны человеческого творчества, — наш долг»[53].

Борис Николаевич сумел блистательно разгадать многие и трудные загадки фольклора. Сюжет его богатырской жизни состоялся. Однако время решения других загадок надолго отодвинулось с его уходом.

К счастью, сегодня нам становятся доступны не только многочисленные публикации Путилова, но и его уникальная специализированная библиотека, собиравшаяся ученым на протяжении всей жизни, а также его богатейший архив и картотеки. Благодаря самоотверженным усилиям Евгении Оскаровны Путиловой, доктора филологических наук, профессора С. — Петербургского Педагогического университета, ведущего специалиста по детской русской поэзии и верной спутнице жизни Бориса Николаевича, его неизменной гордости и любви, сегодня его библиотека и архив находятся в ИРЛИ (Пушкинском Доме) РАН, где фактически приобретают статус особого центра международного народоведения. Работа по сохранению и изданию наследия мужа для Евгении Оскаровны сейчас наиважнейшая в её жизни. После кончины Бориса Николаевича Е. О. Путилова и их младшая дочь Татьяна, известный петербургский классицист, смогли издать пять новых книг Путилова, и в настоящее время на очереди шестая, — случай в своем роде беспрецедентный. Поэтому вовсе не преувеличением представляется мне утверждение о том, что Б. Н. Путилов был и остается нашим современником, зовущим нас в увлекательное завтра отечественной фольклористики и этнографии.

4. Историко-песенный фольклор и этнографическая действительность.

Совершенно очевидно, что в данном очерке не удастся ни воссоздать историю фольклористики в том виде, в каком её застал Б. Н. Путилов, ни проанализировать сколь либо обстоятельно его основные публикации, ни соотнести их между собой и, тем более, с публикациями его современников, ни выстроить в цельную теоретическую систему все те многочисленные наблюдения, гипотезы, рекомендации, обобщения и выводы, которыми буквально насыщены его работы, ни оценить созданную им школу в лице многочисленных учеников и последователей, ни даже перечислить все организационные и издательские начинания, в которых роль его была ведущей. Это — задача отдельной книги. Свою цель я вижу в другом — привлечь внимание заинтересованного читателя к актуальным сегодня богатствам наследия Путилова и помочь ему хотя бы в некоторой степени осознать масштаб этой незаурядной личности.

В названии данного раздела статьи сконцентрирован главный объект исследовательских интересов ученого. По существу, всю жизнь он имел дело преимущественно с теми жанрами фольклора, которые так или иначе, пересекались с историей — с историей народа, общества, то есть, прежде всего с исторической песней, так называемой исторической балладой и героическим эпосом. Еще в процессе работы над своей докторской диссертацией Путилов осознал, что в рамках фольклорной традиции существует сложное диалектическое единство разнообразных явлений «исторического» фольклора и песен, содержащих следы истории. Будучи между собой несхожими, они, при ближайшем рассмотрении, обнаруживают черты внутренней, то есть художественной общности. Эта общность не есть механическая сумма жанров и подлежит специальному изучению. Путилов предложил дать этому единству терминологическое наименование — «историко-песенный фольклор». Термин оказался удачным и надолго прижился в научном обиходе.

В этой области исследователь опубликовал семь монографий и издал четырнадцать сборников разнообразных фольклорных текстов (исторических песен разных эпох, былин и др.)[54]. Основным объектом его занятий был историко-песенный фольклор русских и южных славян, но также, как мы знаем, народов Океании и, что не менее важно с точки зрения типологического подхода, тюркских народов и народов Сибири и Крайнего Севера Российской Федерации.

Выявляя методологические и аналитические ошибки представителей так называемой «исторической школы», Борис Николаевич противопоставлял им не только свою критику, но и свои собственные методологические и аналитические построения. Он боролся с ними на их же фактическом поле, но не ограничивался дискуссией в заданных ими рамках, а шел гораздо дальше и глубже. В результате в его трудах содержится множество блистательных аналитических этюдов, посвященных тем или иным «историческим» сюжетам и мотивам, мастерски раскрытым и объясненным с точки зрения разработанной им типологии фольклорного историзма.

Если попытаться суммировать главное в подходе Путилова к исторической тематике в фольклоре, то оно может быть схематично сведено к нескольким базовым положениям. Ограничимся здесь одиннадцатью. (Позволю себе своего рода монтаж ряда идей и тезисов ученого без буквального их цитирования).

1. Автор сосредоточивается на подлинном историческом материале, преимущественно на живом эпосе, то есть на том, который зафиксирован в его живом состоянии, в непосредственной фольклорной традиции. Он предпочитает иметь дело только с аутентичными данными.

2. Историчность эпических героев должна рассматриваться не в плане хронологической соотносимости персонажей или наличия у них реальных прототипов, а, прежде всего в плане соответствия их самому содержанию эпической истории, эпическому времени, как оно реконструировано эпическим творчеством. Именно в сюжете наиболее отчетливо выражается концепция действительности, раскрываются народное понимание и народная оценка отдельных сторон истории.

3. Историзм и художественность в песенном фольклоре слиты неразрывно. Историзм не может быть вычленен из художественной системы, он составляет одно из органических ее качеств. Исторические (политические, классовые, военные и др.) проблемы переводятся песнями в иной, художественный план, приобретают характер специфических сюжетных коллизий, в которых реальное слито с идеальным, условным. С точки зрения эстетики жанра действительное и вымышленное в песне равно исторично. Так, былина изначально не заключает конкретно-исторического содержания. Поэтому историзм эпоса и летописи различен.

4. Художественная система песни так же исторична, как её содержание. Достоверность сюжетов — художественного порядка. Вымысел возникает не по воле рассказчиков, а в силу действия законов фольклора, прежде всего — благодаря власти традиции, проявляющей себя в сюжетике. Фольклорное творчество есть всегда акт художественного преобразования традиции в новое качество.

5. Характерная для «исторической школы» ошибка — основывать выводы на случайных совпадениях и отдаленных подобиях, обычно в отвлечении от сюжета. В противовес этой школе, с ее попытками непременно увидеть за былинными подробностями эмпирические факты, автор придает решающее значение традиции, из которой многое черпается. Спор с «исторической школой» отнюдь не сводится, однако, к вопросу о соотношении «обобщенности» и «конкретности», он захватывает коренные проблемы генезиса эпоса, его эстетики и принципов отношения к действительности[55].

6. Универсальным выступает принцип, согласно которому эпические герои приходят в историю из мифа, из архаического прошлого, а не возвращаются в миф из истории летописной. Действительность развивается вопреки постулатам «исторической школы», согласно которым процесс идет в «обратном» направлении — от песен конкретно-исторического типа, как якобы исходного начала эпосотворчества, к песням, где конкретика реальной истории вытесняется и заменяется фантастикой, архаикой, «бродячими» мотивами.

7. Там, где миграционисты видели передачу отдельных сюжетов от одного народа к другому и пытались прочертить путь миграции, автор обнаруживает проявление действий эпических закономерностей, универсалий, типологической общности процесса эпосотворчества. Общность обусловлена не миграцией текстов из одной традиции в другую, а зависимостью эпического творчества, протекающего в национальных рамках, от собственных традиций, действием единых законов трансформационного творчества.

8. Исторические песни разных народов обладают своим типологическим возрастом. В типологическом плане каждый эпос, например, преемственно связан с другими эпосами: он либо «предшествует» им, либо «продолжает» их, либо находится с ними на одном уровне. Понятия «ранний» и «поздний» не есть хронологические понятия, но типологические, или, как их нередко называют, «стадиальные».

9. В конечном счете, эпический мир автономен по отношению к миру реальному. Он — художественная реконструкция прошлого, которого в реальности никогда не существовало, но реконструкция, созданная на основе переработки предшествующей эпической и мифологической традиции с учетом накопленного исторического опыта. В результате два мира — два сознания, два идеологических и культурных кода, которые принципиально не могут сосуществовать в пределах единого художественного пространства.

10. Неверно, что сравнивать можно только после того, как национальный фольклор разработан полностью. Типологическая теория снимает противопоставление исторического и сравнительного изучения фольклора. Типология фольклорных контактов есть производное от типологии фольклорных процессов, которые, в конечном счете, определяются типологией народной истории.

11. Фольклорное коллективное творчество обусловлено в своих возможностях объективно существующими связями и отношениями. Связи, дающие импульс творчеству, не изобретаются по чьему-то личному почину, но закономерно и естественно открываются в известных исторических обстоятельствах. Столь же закономерно, в рамках строгих ограничений, совершается реализация этих связей. Механизм фольклорного творчества отличается известной жесткостью. Вот почему — в определенном смысле — можно сказать, что при сложившихся исторических обстоятельствах и по требованию исторической действительности встречи фольклорной традиции с историей оказываются как бы заданными, и песня рождается словно сама собой. Это не мешает стать ей неповторимым явлением искусства.

В этой тенденции изучать историзм изнутри фольклора, с учетом закономерностей, которым подчиняется в своем движении фольклорный материал, закономерностей, по которым он создается и живет, Борис Николаевич нашел выход сразу в две контрастные, но внутренне непротиворечивые области.

Одна область — изучение активности художественной формы как таковой, ее способности к самореализации и к самопорождению, которые происходят как бы вне воли человека. За этим стоит также признание неких общих законов, в конечном счете, управляющих творческим процессом в сфере фольклорной культуры. Путилов предостерегал: «<...> «магия» региона и личности носителя эпоса не должна заслонять от нас значимости эпических универсалий»[56]. Мысль чрезвычайной важности и смелости, особенно на фоне расцвета региональных исследований, становящихся все более популярными и методологически агрессивными. Касаясь трактовки вариантов, без оперирования с которыми нет фольклорных штудий, ученый утверждал: «Подход к вариантам как проявлениям движения фольклорного произведения во времени и пространстве односторонен и явно обедняет картину реальных исторических процессов»[57]. И ещё более определенно: «Региональность и локальность вариантной организации есть некоторый побочный результат закономерностей, действующих внутри самого фольклора»[58]. Должная оценка этой глубоко диалектичной и далеко смотрящей позиции Путилова ещё впереди.

Вторая область, на которую вышел Борис Николаевич, призывая изучать историзм изнутри фольклора, обозначена им как этнографическая действительность. Выступая в ноябре 1985 года на защите диссертации Л. М. Ивлевой (1944-1995), он подчеркнул: «В наше время невозможно изучать какое бы то ни было явление фольклора вне понимания и раскрытия его разнообразных, особенно глубинных, связей с этнографией»[59]. За этим утверждением стояла целая программа по изучению этнографичности фольклора через сложную систему существующих между ними посредствующих связей. Ученый все глубже осознавал, что действительность входит в фольклор постольку, поскольку она стала элементом быта, и причина кроется в том, что историческая действительность обобщается в фольклоре не со стороны, а изнутри. Но это вовсе не значит, что фольклор отмечен тотальным «бытовизмом»: фольклору меньше всего свойственны документальность и строгость в обращении с «источниками». «Фольклорное творчество обладает исключительной способностью к открытию в бытовом материале внутренней конфликтности, которая приобретает структурный характер»[60]. Короче, законом для фольклора является творческое переосмысление.

В поисках наиболее плодотворных путей историко-генетических и историко-типологических исследований фактов мирового фольклора Путилов пришел к радикальному выводу: «В конечном счете, для фольклориста не всегда так уж важно, уходят ли корни сюжета/мотива в какие-то этнографические глубины, одновременны ли по происхождению с артефактами и явлениями, либо даже предшествуют им. Самое главное для него — это найти ту этнографическую реальность, которая способна объяснить существование данного сюжета/мотива, через сопоставление с которой можно прийти к истокам его семантики и структуры, осветить самый факт его возникновения, а тем самым начать раскручивать сложный клубок, связанный с историей, кодами, сложностью семантических связей»[61]. И Борис Николаевич отнюдь не ограничивался призывами, но сам вскрывал, последовательно, шаг за шагом, механизм превращения собственно этнографического материала в художественные обобщения, образы и системы. Всю жизнь он ратовал за создание такой теории, с помощью которой обнаруживались бы и объяснялись неизвестные дотоле факты, которая бы освещала всю массу фактов, доходила бы до понимания единичного, индивидуального, и, в конечном счете, помогала бы уразумению фольклорных текстов. Путилов писал: «<...> все наши теории и методы представляют ценность постольку, поскольку позволяют прочитать текст в его внутренней законченности, цельности и значительности содержания, раскрыть присущую ему семантическую многосторонность, обнаружить наличествующие в нем семантические планы, разгадать заложенные в нем загадки, противоречия, недосказанности»[62].

Нет никакой возможности проиллюстрировать здесь сколь либо адекватно мастерские «раскручивания» сложных исторических клубков, которые неоднократно демонстрировал исследователь в своих работах, особенно на материале русских и южнославянских эпических песен и баллад. Напомню только отдельные его соображения в связи с океанийским фольклором. Как оказалось, глубина песенного текста определяется там, в сущности, глубиной и прочностью подкрепляющей его внепесенной информации. Любой образ в песне имеет своё функциональное поле. Тексты отмечены назывным характером. «Достаточно указания на главный предмет и на место действия, вся остальная информация находится вне текста. Эту информацию должен кто-то хранить. У песни как бы два текста: один — поэтический, явный и вместе с тем со скрытым смыслом; другой — прозаический, не фигурирующий явно, но заключающий полный смысл»[63]. Присутствие глубинного плана придает даже элементарному на первый взгляд тексту серьезность и поэтическую мощь. Чтобы прочитать такой текст, нужен ряд его соотнесений — с танцем, с церемонией, обрядом, бытовой или трудовой ситуацией, с мифологическим фоном, с традиционной песенной формульной стилистикой и образностью, с реалиями, повлиявшими на художественное содержание песни, а также с миропониманием, идеалами, отношениями среды в общем плане[64].

Дело осложняется, однако, тем, что фольклор не только так или иначе связан с этнографической реальностью, но и сам творит свой мир, со своими отношениями и ритуалами. Например, широко распространенный эпос о сватовстве не воссоздает реальный обряд и не следует ему. Фольклору известен и мнимый этнографизм, когда он оказывается способен даже «изобретать» этнографические реалии, подбрасывая в качестве действительных никогда не существовавшие в реальной истории и бытовой практике явления. Путилов предполагает, например, что сама сюжетная тема (sic!) инцеста (но не идея запрета или осуждения!), столь популярная в балладах, «<...> „изобретена“ фольклором, а не привнесена в него из эмпирики жизни»[65].

Занимаясь в основном сюжетами «историческими», ученый, тем не менее, постоянно обращался к этнографической архаике, ибо глубоко сознавал как ее порождающие возможности, так и ее типологическую «первичность» в истории фольклорной культуры. Он знал, что «разгадка многих специфических качеств фольклорного творчества — в связи его с традициями фольклора первобытности, в своеобразной обусловленности этими традициями»[66]. В 1995 году, вспоминая В. Я. Проппа, он высказал в этой связи нечто, что было, как мне представляется, его глубоко личным кредо: «Чувство архаики — такое же обязательное свойство для фольклориста, как абсолютный слух — для музыканта»[67]. Слух Бориса Николаевича на этнографическую действительность был абсолютный.

5. Законы и загадки фольклора

Книги Б. Н. Путилова интересно читать — не только потому, что его методология увлекает и убеждает, анализы завораживают и восхищают, теория побуждает к собственному творчеству, а язык и стиль просто великолепны, но потому ещё, что ему самому многое захватывающе интересно. До того, как сформулировать закон, Борис Николаевич выявлял его для себя как загадку творчества, адресованного не нам. Б. Н. Путилов не уставал напоминать, что фольклорное творчество полно удивительных загадок и парадоксов. Загадочно все — факт существования не только эпических певцов, но и, например, эпической среды в условиях современного Казахстана, и бесчисленные сюжетные загадки известных эпических песен, и тайна открытого им самим феномена типологической преемственности, и даже феномен фиксации поющегося текста, и многое, многое другое. Путилов всегда был чуток к вопросам, которые фольклор не перестает задавать фольклористике. Он обладал исключительным исследовательским даром, позволяющим ему распознавать те чреватые открытиями преграды, которые скрыты в фольклорном объекте и не видны поверхностному взгляду. Он понимал, что «загадки фольклорного творчества часто лежат внутри его, в его природе, механизме, особенностях функционирования»[68], и объясняется это тем, что «принципиально единый взгляд на мир в фольклоре обращен в первую очередь не вовне, а вовнутрь, и представления о мире реальном, об отношениях в нем в существенной мере выступают в соответствующих преломленных и „искаженных“, а часто и просто сконструированных формах»[69]. Ученый предупреждал: «Исследователю всегда приходится быть настороже: любое песенное слово может таить загадку»[70]. А в 1990-е годы Борис Николаевич получил возможность признать и большее: «Мир фольклора полон сложностей, в нем много таинственного и загадочного, пытаться проникнуть в его глубины можно лишь с опорой на философские учения и идеи, которые до сих пор у нас третировались как идеалистические»[71].

Главной загадкой для меня всегда оставался сам Борис Николаевич. Он не просто констатировал, например, сосуществование шести различных действительностей — эпической (1), эпического этнографизма (2), реальных исторической (3), этнографической (4) и двух современных — научной (5) и той новой, которая так или иначе соотнесена с фольклором и потому значима для его осознания (6), — но и сам как бы населял эти действительности собой. В результате Путилов всюду был дома, на всех исторических и этнографических далях, реальных и воображаемых, откуда он уютно смотрел на нас как вечный домовой — добрый, всезнающий и любящий загадывать хитроумные загадки.

Б. Н. Путилов, безусловно, был на пороге создания фундаментальной книги по теории нарратива или фольклора в целом, который он призывал понимать по-новому широко — как «универсальную форму духовной традиции», не имеющей «никаких границ социального порядка»[72]. Я не сомневаюсь, что проживи Борис Николаевич ещё несколько лет, им была бы написана такая обобщающая монография, и написана с позиций деидеологизации и плюрализма во всех областях — историографии, методологии и теории науки, — плюрализма, открывшегося только в последние годы его жизни и горячо им приветствуемого[73].

Наиболее новаторские концепции Б. Н. Путилова сконцентрированы, пожалуй, в его типологической теории и разработке феноменов «кодирующий смысл», «второй сюжетный план» и «эпический подтекст»[74]. Поэтому было бы несправедливо ограничиться здесь их простым упоминанием.

Типология исходит из единства фольклорной культуры в международном плане. Понимая под типологическим сходством систему закономерных соответствий, обусловленных единством историко-фольклорного процесса, Борис Николаевич полагал, что именно глубинные историко-типологические закономерности определяют, в конечном счете, фольклорный процесс. Историко-типологические связи и отношения действуют на протяжении всего этого процесса и охватывают все его стороны. Они носят универсальный, постоянный и непрерывный характер. Например, эпическое творчество проходит в своем развитии ряд типологических этапов, которые ни в какой мере не могут быть отождествляемы с этапами историческими в хронологическом или экономическом смыслах. Эти этапы находятся между собой в отношениях, которые Путилов и называл типологической преемственностью. Ученый глубоко сознавал, что «для возникновения типологической общности недостаточно общих условий — необходимо действие соответствующих закономерностей в самом фольклоре»[75]. Постоянный акцент на этих внутренних для фольклора закономерностях составляет наиболее сильный компонент теории Путилова в целом.

Типологическое сходство никогда не бывает буквальным. Главное для типолога — не поиски сходства, а изучение того, как типологически соотносятся сравниваемые явления. Задача типологии — воссоздание этапов и моментов историко-фольклорного процесса во всей его вероятностной мобильности.

Борис Николаевич не принадлежал к сторонникам безусловного разделения двух основных типологических подходов — историко-типологического и структурно-типологического, но был убежден, что для включения в исследование исторической типологии необходим выход за узко-этнические рамки. Более или менее очевидные последовательность и преемственность открываются в избранной для исследования жанровой области лишь на обширных пространствах международного фольклора. При этом типологическая преемственность далеко не всегда получает характер цепевидной схемы: дискретность заложена в самих её основах. «Это не общность параллелей, но обусловленная последовательность отношений»[76]. Существенно, что для типологической преемственности вовсе не требуются непосредственные контакты. Ученый показал, например, как единая цепь может быть составлена в пределах одной сюжетной темы путем поочередного включения в неё южнославянских и русских звеньев. В результате возникает некий типологический ряд сюжетов, связанных по принципу не заимствования, но преемственности.

Развивая свою теорию, Путилов не прошел мимо наличия и несовпадающих уровней взаимоотношений внутри произведений и типов. По его наблюдениям, степень «продвинутости» (в историко-типологическом смысле) разных элементов текста может оказаться весьма неодинаковой. Напомню яркий в данном отношении пример такого несоответствия в «типологическом возрасте». Былинный Добрыня Никитич, этот русский Одиссей, в типологическом ряду «родственных» персонажей оказывается «моложе» и античного Одиссея, и тюркского Алпамыша. Но подвиг змееборства, который он осуществляет, бросает на него свет глубокой архаики: здесь он «старше» своих «родственников». История же с Маринкой (по В.Я.Проппу, «киевской колдуньей») почти уравнивает Добрыню с Одиссеем (в его столкновении с Киркой)[77].

Исследователь характеризует два начала эпоса — эксплицитное (сюжетика, персонажи, эпический фон) и имплицитное (второй сюжетный план, подтекст). Подтекст характеризуется им как «материализованное в специфических формах выражение связи данного эпического сюжета с его прошлым. Вне такой связи сюжет становится однолинейным»[78]. Подтекст — это «скрытая типовая мотивировка, объясняющая тот или иной поступок персонажа, то или иное действие, как скрытый, но объективно существующий смысл событий, коллизий, конфликтов»[79]. Эпический подтекст составляет органическую часть эпического повествования, его подспудное движение. Этнографический факт в своем первичном значении тоже может сохранять силу подтекста. Путилов учит нас не только читать, но и слышать скрытую полифонию смыслов в движении, словесно прямо не выраженном. Этот подход с очевидностью просматривается уже в его первой монографии, опубликованной в 1960 году[80].

Внетекстовые элементы эпоса и эпической сюжетики все больше занимали Бориса Николаевича. Вслед за Ю.М.Лотманом[81] он вводит понятие эпического кода, то есть тех бессознательно выработанных традицией правил и ограничений, на основе которых происходит моделирование действительности в сферах эпического мира и языка, связанных друг с другом неразрывно. Любой фольклорный текст, любой фольклорный жанр основан на таком невидимом, но мощном поле традиционного кода. Б. Н. Путилов аналитически показывает, как сюжетная недосказанность оборачивается не художественным недостатком, но существенным элементом песенной системы. Ее органическим свойством выступает как раз отсутствие реально-прагматических мотивировок. «Мотивировки уведены в подтекст, они открываются в мотивах и формулах, заключающих в себе известный кодовый смысл. Песня есть не просто связное, организованное повествование <...>, она одновременно есть система последовательных кодовых обозначений и характеристик, соотносящих данные события и данных героев с тем, что можно было бы назвать народной типологией истории, народным осмыслением её закономерностей». И автор тут же уточняет нечто глубоко принципиальное: «В конечном счете этому подчинен процесс художественного преобразования реально-исторического материала в материал песенный»[82].

Этот процесс изучается Путиловым конкретно, на материале множества так или иначе взаимосвязанных сюжетов. Он мечтает о каталоге фонда мотивов и мирового фонда сюжетов и, как всегда, подчеркивает внутрифольклорные закономерности в сфере сюжетосложения. Противопоставляя свой подход подходу миграционистов, он переводит проблему в совершенно иной план, утверждая, что «фольклорный сюжет рождается не однажды, но бесконечное множество раз»[83]. Проблема захватывающего интереса видится Путилову в загадочной области «рождения и жизни» сюжета. Фольклорную сюжетику он предлагает читать на основе привлечения соответствующих этнографических данных. Эпические сюжеты возникают в результате встреч развивающейся традиции и движущейся истории — поэтому эпическое творчество идет путем трансформаций, переосмысления и т. п. (Мне невольно вспоминается фундаментальная концепция академика Б. В. Асафьева [1884-1949] о переинтонировании как музыкальном переосмыслении, которое лежит в основе музыкального творчества, рассматриваемого в историческом аспекте).

Поучительно перечитать наследие Бориса Николаевича «с конца», чтобы увидеть степень его интеллектуальной свободы на протяжении всего творческого пути. Он научился оставаться самим собой и в обстановке несвободы. В результате у него нет ни одной только идеологически-дежурной и потому «пустой» публикации. Поэтому в принципе ему сегодня не должно было бы быть стыдно ни за одну свою публикацию прошедших советских лет, которые мы все так или иначе вынуждены были тогда писать, —- будь то даже такая сугубо юбилейная статья как «В.И.Ленин и фольклористика» или редакторское предисловие к антологии «Русский советский фольклор»[84]. Сказанное относится и к чисто теоретическим постулатам ученого. Достаточно вспомнить его положения о прерывистости эволюции и «стадиальности» как типологичности, о беспрерывных и разнородных трансформациях как основе творчества в условиях фольклорной культуры, а также о примате внутрифольклорных процессов — идею, которую он упорно развивал вопреки официальной доктрине примата материального над духовным.

К тому же Борису Николаевичу всегда легко было найти общий язык с представителями разных народоведческих дисциплин (включая особенно близкую мне этномузыкологию), потому что он работал с художественной материей, которая по природе своей синкретична и синтетична. Еще в 1967 году он писал о том, что «песни должны звучать, но к тому же звучать в той реальной обстановке, в которой они создавались и жили: простое их воспроизведение по нотам добавит к эстетическому восприятию немного. Песня должна не просто звучать — она должна быть зримой <...> Для материала нашей книги типографские средства воспроизведения недостаточны и неэффективны. Требуются издания нового типа, которые включали бы наряду с текстами и нотами грампластинки со звучащими песнями, фотодокументы и кинопленки, этнографические иллюстрации, живые рассказы и воспоминания о песнях и о времени, которому эти песни принадлежат»[85].

У Бориса Николаевича было, если так можно сказать, панорамное видение фольклора и фольклорной культуры в целом, своего рода стереоскопическое зрение. Это позволяло ему легко поворачиваться к читателю разного возраста и подготовки, и при этом сохранять свою уникальную целостность, серьезность и зрелость позиции. Ни на минуту не переставал он быть историком традиции, которую видел сквозь века и годы. Так, в своей посмертно изданной популярной книге ученый рассказывает об удивительной жизни Максима Грека: «Исследователи доказали полную абсурдность обвинений Максима в измене. Впрочем, современному читателю нетрудно понять, что все это было сфабриковано: уж очень схожи обвинения 20-х годов XVI столетия с теми, что в годы 30-40-е нашего века предъявляли тысячам и тысячам невинных людей <...>»[86].

То же чутье к историческим перекличкам очевидно и в путиловских анализах русского и южнославянского фольклора и фольклоризма — достаточно перечитать его блистательные очерки о черногорских гуслярах, о Петре Негоше и Марко Милянове[87].

6. «Вы сделаете очень доброе дело, если сумеете…»

16 октября 1997 года, в день кончины Бориса Николаевича Путилова в Петербурге, я читал лекцию о русских погребальных обрядах и похоронных плачах студентам Калифорнийского университета в городе Беркли. Потрясенный этим совпадением, я посвятил свою лекцию памяти замечательного ученого. Там же в ноябре того же года я проводил большой аспирантский семинар по теоретическому наследию Путилова. Этот семинар был запланирован давно, и я счёл необходимым заблаговременно обратиться к Борису Николаевичу с вопросами по его методологии. И вот — никогда не забуду тот день — 29 октября 1997 года почта принесла мне большой конверт, надписанный знакомым почерком. Не веря своим глазам, я открыл его и обмер — то было то самое долгожданное письмо Бориса Николаевича с ответами на мои вопросы. С ответами будто оттуда. Письмо шло долго, но я смог использовать его на запланированном семинаре… Студенты были потрясены. Первый диалог состоялся.

Мне стало ясно, что Борис Николаевич успел написать это письмо примерно за месяц-максимум полтора до кончины. Будучи личным, оно в то же время адресовано мне как своего рода посланнику российской науки в США, находящемуся в постоянном диалоге с американскими коллегами и студентами. (Именно так Борис Николаевич воспринимал мою работу в Калифорнии). Путилов считал уместным воспользоваться этой редкой возможностью для налаживания творческого диалога с заокеанскими фольклористами. Он хотел быть понят правильно.

Я долго не решался обнародовать этот последний текст Б. Н. Путилова, хотя мне было ясно, что письмо представляет собой исторический документ международного значения, своего рода завещание Мастера. Полагаю, что настоящее издание окажется самым достойным местом для первого появления этого текста в печати. Но сначала — несколько слов о том, что ещё было в том большом конверте, пришедшем ко мне спустя почти две недели после кончины Бориса Николаевича.

Ученый прислал мне гранки одного из разделов своей новой книги. Раздел был озаглавлен «Эпический мир и эпический язык». Теперь я знаю — этот раздел вошел в его книгу «Экскурсы в теорию и историю славянского эпоса», увидевшую свет через два года после его смерти под редакцией А. К. Байбурина. В книге он получил другое название — «Героический эпос как художественная система» — и занимает первые девять параграфов соответствующей главы. В первоначальной версии (без песенных примеров) этот текст был представлен Путиловым ещё в 1983 году на Девятом Международном съезде славистов в Киеве. Крайне существенно, что именно этот раздел он счёл актуальным послать мне для дискуссии на семинаре в Беркли. Путилов явно им дорожил. Собственно, тут содержится ключ для уяснения внутренней специфики эпоса, тут сформулировано методологическое кредо ученого об единстве эпического мира и эпического языка как реальности особого рода, об их несоответствии эмпирической правде, об эпическом сознании и эпической программе, о роли и специфике сюжета и сюжетно-тематического словаря в эпосе, об эпическом подтексте, коде и втором сюжетном плане, об особенностях эпического времени и пространства. Автор приходит к выводу об эпическом мире как художественной реконструкции прошлого, созданной народной фантазией, опиравшейся на традиции и законы эпического творчества и, в то же время, ограниченной ими.

Не менее любопытно содержание «обороток», на которых были наклеены листы и вставки присланных гранок. Борис Николаевич использовал тут черновые машинописные копии двух своих статей — о Негоше и об истории своих возражений Б. А. Рыбакову, с цитатами из замечательных писем В. Я. Проппа, адресованных автору. Последняя статья завершается таким пассажем: «Б.А.Рыбаков, разумеется, имел все основания остаться на своих теоретических и методологических позициях. Однако никак не отреагировать на критический разбор его этюдов, посвященных отдельным сюжетам, разбор, в котором указывались многочисленные ошибки, натяжки, неточности и некорректное обращение с вариантами, — мне до сих пор не понятно, как уважающий себя исследователь мог просто не обратить внимания на эту реальную критику и спокойно переиздавать свой труд и повторять свои опыты разбора былин в других книгах. Видимо, мы имеем здесь дело с феноменом, возможным лишь в советской системе, когда ученый, наделенный авторитетом и властью, может позволить себе все, что угодно».

Как мне представляется, в тот момент эти «оборотки» были для Бориса Николаевича по-своему не менее значимы, чем «основной» текст, который он счел необходимым послать мне для семинара. Они четко маркировали несколько существенных моментов его научной жизни и борьбы.

Привожу письмо Бориса Николаевича без малейших купюр, снабдив его необходимыми пояснениями в примечаниях.

Дорогой Изалий Иосифович,

Я надеюсь отправить Вам кое-какие материалы с Бейли[88], который, по словам Клейнера[89], приедет в Петербург в середине сентября. Пока же ограничиваюсь несколькими словами.

1. Я давно не пересматривал свою «Методологию»[90], но не вижу особых оснований отказываться от того, что в ней есть. Правда, в некоторых отношениях я существенно продвинулся за эти годы.

2. Главным в своих работах на тему историко-типологической теории считаю, во-первых, установление связи теории (и вообще, историко-типологического подхода) с принципиально противостоящим господствовавшим концепциям пониманием фольклора, его специфики, природы и законов его функционирования. Здесь я следовал В. Я. Проппу с его концепцией бессознательности и безличности фольклорного творчества, вариативности и т. п. Но в чем-то я пошел дальше. Это: подчеркивание «включенности», контекстности, функциональности фольклора (об этом — в моей последней книге[91]); это, далее, подчеркивание самостоятельности фольклора как феномена культуры, его способности к самоорганизации, самовоспроизведению, самовозникновению в соответствии с выработанными в его недрах законами (универсалиями). В последнее время на лекциях я в полушутливой форме говорю, что фольклорное творчество совершается независимо от человека и могло бы без него обходиться, но у него просто нет другого «орудия» восприятия и хранения, кроме человека. Мы все были страшными материалистами, разделяя основной тезис о первичности материи, о главенстве бытия и вторичности сознания. Мы искали корни фольклорного творчества, пружины его, определяющие мотивы вне его, в материальном бытии. Это было наше заблуждение, в котором, собственно, мы мало повинны. Теперь я убежден (раньше смутно к этому подходил), что сознание — великая исходная сила, что оно само является определяющим, мотивирующим и творящим. Между прочим, я в недавнем прошлом почти что подходил к этой идее, но как бы не очень осознанно. А со стороны это было некоторым виднее, особенно — правоверным материалистам. На Съезде славистов в Киеве на обсуждении моего доклада «Эпический мир и эпический язык»[92] В. П. Аникин, по существу, обвинил меня в идеализме и при всем честном народе поучал, что в фольклоре нет и не может быть ничего кроме действительности. А я, оказывается, проводил порочную мысль, будто фольклор создает собственный мир и для этого мир внешний ему не всегда нужен, в лучшем случае — лишь как материал, а не как объект изображения. Теперь я ещё более укрепился в этой мысли и, что немаловажно, могу ее, не боясь, проповедовать. Студентов я убеждаю побольше читать так называемых идеалистов, потому что фольклорист имеет дело с чистым продуктом сознания и с процессом, опирающимся не обязательно на некие материальные основы, но на собственные внутренние, выработанные веками законы и универсалии.

Заблуждением историко-типологической теории на первых этапах ее развития было стремление искать основы типологии вне фольклора, в социально-экономических сферах. Фольклорную общность пытались объяснить общностью материального, классового и прочего. Для меня стало более или менее ясно, что, не отбрасывая этих понятий, надо сосредоточиться на поисках внутрифольклорных факторов, внутрифольклорной специфики: они, в конечном счете, оказываются определяющими и объясняющими категории жанра, сюжета, мотива, поэтики и прочие. Мне кажется, что работы мои полезны именно обнаружением ряда этих факторов в сфере, прежде всего, эпоса (законы типологической последовательности, параллельности и преемственности, эпического подтекста, второго сюжетного плана, вариативности и др.).

Очень важный момент — о конечных целях историко-типологического анализа. Сам факт установления и обоснования общности историко-типологического плана, равно как и вытекающие из этого выводы историко-генетического порядка, конечно же, важны, но для меня они — лишь побочные следствия анализа. Главное — это, основываясь на скрупулезном сравнительно-типологическом анализе всего доступного материала, заново прочитать тексты, сюжеты и мотивы, все подробности, и раскрыть глубинную семантику их, разгадать загадки, которыми полны тексты, установить типологическую преемственность или последовательность в истории сюжетов и их составляющих, и т. д. Не буду здесь вдаваться в подробности, так как этому посвящен ряд моих этюдов из области сюжетики славянского эпоса. И главную заслугу историко-типологической теории, главное ее преимущество я усматриваю именно в огромных возможностях прочтения текстов со всеми их подробностями, загадками, неясностями и прочим. Я всегда вспоминаю слова Б. М. Эйхенбаума, который говорил, что к теориям в литературоведении он относится спокойно. «Теории приходят и уходят, а факты, добытые с помощью этих теорий, остаются». Жизнестойкость историко-типологической теории обусловлена тем, что ей предстоит еще добывать все новые и новые факты. Расставаться с нею рано…

Вы сделаете очень доброе дело, если сумеете американским студентам (а еще лучше бы — ученым, Дандесу[93] и др.) разъяснить суть историко-типологической теории, ее принципиальное отличие от теорий антропологической и психологической школ, для которых, в частности, специфика фольклорного творчества оставалась за семью печатями и которые, в конечном счете, тоже искали определяющие факторы и пружины вне фольклора.

Все пока. И так многовато для E-mail.

Ваш Б. Н.

С. — Петербург, сентябрь 1997.

P.S. E-mail по разным обстоятельствам не получился, поэтому посылаю в одном пакете с Дж. Бейли. (Они, кстати, сделали очень хорошую книгу Былин[94] — это будет настоящее открытие для западного читателя).

Эта впечатляющая апология историко-типологической теории, принадлежащая самому ее автору, своего рода методологический итог и одновременно программа исследований на будущее, — представляется мне идеальной кодой для настоящего очерка.

В. Я. Пропп был прав, называя Бориса Николаевича фольклористическим витязем, — как видим, до конца своих дней он таким витязем и оставался. Для тех же, кто имел счастье знать Б. Н. Путилова и в его семейной жизни, он навсегда останется в памяти как человек неповторимой красоты, обаяния, верности и мужества, — подлинный витязь науки и рыцарь любви.

Сноски

1. ▲ На правах рукописи.

2. ▲ Путилов Б. Н. Автобиография. // Живая старина, 1998, № 4, с.8.

3. ▲ Цитирую по копии, любезно предоставленной мне Б. Н. Путиловым в 1996 году, когда я готовил свой курс по истории и теории русской фольклористики для Калифорнийского университета в Беркли. В тот год Борис Николаевич любезно предоставил в мое свободное распоряжение (включая копирование) все когда-либо адресованные ему письма В. Я. Проппа и, после его кончины, Е. Я. Антиповой-Пропп, его вдовы.

4. ▲ Оба предварительно опубликованы в кн.: Проблемы современной фольклористики: Авторефераты докладов. Л., 1958 (Всесоюзное совещание фольклористов, 1958г.). В расширенном виде доклад В. М. Жирмунского опубликован в «Вопросах литературы», 1958, № 6, с.117-144, а доклад Б. Н. Путилова — в «Русском фольклоре», 1960, вып. 5, с.56-80.

5. ▲ Наиболее полный на сегодня, но не исчерпывающий список в 572 названия см. в кн.: Мыльников А. С., Ч. М. Таксами, отв. ред. Борис Николаевич Путилов: К 75-летию со дня рождения. Библиография трудов. СПб., 1995. О творчестве Б. Н. Путилова в целом см. в превосходно написанной А. К. Байбуриным статье его памяти (Живая старина, 1998, № 4, с. 2-4). См. также Байбурин А. К. К семидесятилетию Б. Н. Путилова. / Фольклор и этнографическая действительность. СПб., 1992, с. 3-8. См. также вступительные статьи к двум библиографическим спискам трудов Б. Н. Путилова — Е. И. Шастиной в кн. «Борис Николаевич Путилов: Библиография (1940 — 1987)» Иркутск, 1987, с. 1-5, и к выше указанной библиографии к 75-летию со дня рождения (А.С. Мыльникова и Ч.М.Таксами) и две содержательные публикации, вышедшие in memoriam: Мыльников А. С. «Наш Борис Николаевич: Светлой памяти Путилова». — Курьер Петровской Кунсткамеры. Вып. 8 — 9. СПб., 1999, с. 261 — 269, и Ревуненкова Е. В. Культура Океании и Н.Н.Миклухо-Маклай в трудах Б. Н. Путилова. — Австралия, Океания, Юго-Восточная Азия: Народы, культура, история. Маклаевские чтения (1998 — 2000). Краткое содержание докладов. СПб., 2001, с. 25-29. См. также содержательную рецензию Е. А. Костюхина на книгу Б. Н. Путилова «Фольклор и народная культура». — Русский фольклор, т. 28 (1995), с. 402-407, и библиографический обзор Анатолия Либермана в «Новом журнале», № 221 (Нью-Йорк, 2000), с. 326 — 328. См. также статьи в справочных изданиях: International Dictionary of Anthropologists. General Editor Christopher Winters. New York, London, 1991, p. 554 — 555 (статья А. М. Решетова); Российские фольклористы: Справочник. Сост. Л. В. Рыбакова. М., 1994, с. 104 — 105; Кто есть кто в советском литературоведении: Справочник. Гл. ред. А. Н. Николюкин. М., 1994. Ч. 3. С. 45 — 47.

6. ▲ Пропп В. Я. Фольклор и действительность. Л., 1976, с. 61. Об этой песне см. также в кн.: Путилов Б. Н. Русский историко-песенный фольклор XIII — XVI веков. М. -Л., 1960, с.116 — 131.

7. ▲ См.: Путилов Б. Н. Русский историко-песенный фольклор XIII — XVI веков. М. -Л., 1960. Среди отзывов на книгу — две знаменательные рецензии В. Я. Проппа (Вопросы литературы, 1962, № 2, с. 207 — 209; Deutsches Jahrbuch fur Volkskunde, 1963, T.1, S. 414-415) и развернутая публикация Карла Стифа (Stief) в журнале Scandoslavica (1963, T. 9, p. 7-21). В рецензии Стифа высоко оценивается и фундаментальное собрание текстов «Исторические песни XIII — XVI веков». М. -Л., 1960 (Памятники русского фольклора), подготовленное Б. Н. Путиловым совместно с Б.М.Добровольским, подобравшим ноты и давшим музыковедческий комментарий к публикуемым песням.

8. ▲ См., напр.: Песни Южных морей. М., 1978; Ритмы и музыка островов Океании: (По следам Н. Н. Миклухо-Маклая). Серия из трех грампластинок и буклет к ней. Л., 1979; Николай Николаевич Миклухо-Маклай: Страницы биографии. М., 1981; Nikolai Miklouho-Maklay — Traveller, Scientist and Humanist. M., 1982; Человек с Луны: Дневники, статьи, письма Н. Н. Миклухо-Маклая. М., 1982; 2-е изд. М., 1983; Н. Н. Миклухо-Маклай — путешественник, ученый, гуманист. М., 1985; Сказки и мифы народов Австралии и Океании. Сост. и примеч. (Сказки народов мира: Тысяча и одна ночь. М., 1985); Сказки народов Австралии и Океании. Сост., автор. вступ. и примеч. (Сказки народов мира: в 10 т. М., 1990, т.6); Русская народная поэзия; Эпическая поэзия. Сост., подгот. текста, вступ. ст., предисл. к разделам и коммент. Л., 1984; Застава богатырская: Беседы о былинах русского Севера. Л., 1990; Древняя Русь в лицах: Боги. Герои. Люди. СПб., 1999; Былины. СПб., 1999; Петр Великий в преданиях, легендах, анекдотах, сказках, песнях. Сост., подготовка текста, вступ. ст. и примеч. СПб., 2000, а также его многочисленные статьи — такие, как: «По следам Миклухо-Маклая» (Смена, 1972, № 2 — 5), «Два дня на атолле Маракеи» (Сибирь: Лит.-худож. И обществ.-полит. альманах. Иркутск, 1972, № 5, с. 85 — 100), «Через сто лет после Миклухо-Маклая» (Дальний Восток. Хабаровск, 1973, № 3, с. 133 — 139), «Там, где начинается день» (Байкал. Улан-Удэ, 1973, № 6, с. 115 — 121), «Шесть дней на Новых Гибридах» (Нева, 1973, № 6, с. 164 — 170), «На Берегу Маклая» (Костер, 1974, № 6, с. 44 — 47), «Миклухо-Маклай и Тургенев» (Дальний Восток. Хабаровск, 1975, № 3, с. 130 — 138), «Лев Толстой и Миклухо-Маклай» (Дальний Восток. Хабаровск, 1978, № 1, с. 127 — 134; в том же году переведено на английский, немецкий, французский, испанский и польский языки журналом «Советская литература»), «Он выбрал Новую Гвинею» (Хочу все знать: Научно-художественный сборник. Л., 1984, с. 183 — 191), «Праздники в Океании» (Кругозор, 1986, № 8, с мягкой пластинкой), «Войти в мир былин» (О литературе для детей. Л., 1991, вып. 33, с. 136 — 151), и др.

9. ▲ Путилов Б. Н. Предисловие к кн.: Песни Терека: Песни гребенских и сунженских казаков. Публикация текстов.

10. ▲ Путилов Б. Н. Героический эпос черногорцев. Л., 1982, с.4 — 5.

11. ▲ Путилов Б. Н. Миф-обряд-песня Новой Гвинеи. М., 1980, с. 12.

12. ▲ Путилов Б. Н. Автобиография. — Живая старина, 1998, № 4, с.5.

13. ▲ Путилов Б. Н. Школа Пэрри-Лорда в современном мировом эпосоведении. — Живая старина, 1994, № 2, с27.

14. ▲ Шаповалова Г. А. К 75-летию Бориса Николаевича Путилова. — СЭ, 1995, № 3, с. 156 (пересказ доклада Н. А. Бутинова «Б.Н.Путилов в Океании»). См. также коллективную монографию «На берегу Маклая: (Этнографические очерки)». М., 1975.

15. ▲ Лапин В. А. «Это сказительское сознание…». — Живая старина, 2001, № 1, с. 32-34. (Цитируется страница 34).

16. ▲ Путилов Б. Н. Песни гребенских казаков. Грозный 1946. Публикация была отмечена не только в местной прессе, но и содержательной рецензией известной фольклористки Э. В. Гофман-Померанцевой. (СЭ, 1947, № 2, с. 249 — 251).

17. ▲ Путилов Б. Н. Автобиография. — Живая старина, 1998, № 4, с. 5 — 8 (подготовка текста к печати Е. О. Путиловой, А. Н. Анфертьевой, Е. А. Белоусовой); Борис Путилов. «Посылаю вам это письмо…»: Неизданная автобиография. — Всемирное слово, 1998, № 10 — 11, с. 102-104 (публикация Е. О. Путиловой). Первый текст датируется 1992 годом, второй — предположительно 1989. См. также: Бахтин В. С. Борис Николаевич Путилов. В кн.: Петр Великий в преданиях, легендах, анекдотах, сказках, песнях. Сост., подготовка текста, вступ. ст. и примеч. Б. Н. Путилова. СПб., 2000, с. 300 — 302.

18. ▲ Путилов Б. Н. Автобиография, с. 5.

19. ▲ Бахтин В. С. Борис Николаевич Путилов. В кн.: Петр Великий в преданиях, легендах, анекдотах, сказках, песнях, с. 302.

20. ▲ Путилов Б. Н. Автобиография, с. 5.

21. ▲ Там же.

22. ▲ Там же, с. 6.

23. ▲ Борис Путилов. «Посылаю вам это письмо…»: Неизданная автобиография, с. 102.

24. ▲ Путилов Б. Н. Предисловие к кн.: Песни Терека: Песни гребенских и сунженских казаков. Публ. текстов, вступ. ст. и примеч. Ю. Г. Агаджанова. Грозный, 1974, с. 4.

25. ▲ Путилов Б. Н. Автобиография, с. 6.

26. ▲ Там же.

27. ▲ Там же, с. 5.

28. ▲ Борис Путилов. «Посылаю вам это письмо…»: Неизданная автобиография, с. 103.

29. ▲ Мне известны два из сохранившихся писем Проппа к Путилову — от 15 июля и 3 августа 1966 г., в которых речь идет о возможности и преимуществах работы в ЛГУ. Копии писем хранятся в моем личном архиве, — оригиналы — в архиве Б. Н. Путилова в Пушкинском доме. (фонд 848).

30. ▲ Путилов Б. Н. Петр Великий — фольклорный герой. В кн.: Петр Великий в преданиях, легендах, анекдотах, сказках, песнях. с. 10.

31. ▲ Путилов Б. Н. Автобиография, с. 6.

32. ▲ Борис Путилов. «Посылаю вам это письмо…»: Неизданная автобиография, с. 103.

33. ▲ Путилов Б. Н. Экскурсы в теорию и историю славянского эпоса. СПб., 1999, с.38.

34. ▲ Путилов Б. Н. Русский и южнославянский героический эпос: Сравнительно-типологическое исследование. М., 1971, с. 108.

35. ▲ Путилов Б. Н. Автобиография, с. 6.

36. ▲ Путилов Б. Н. Экскурсы в теорию и историю славянского эпоса. СПб., 1999, с.87.

37. ▲ Борис Путилов. «Посылаю вам это письмо…»: Неизданная автобиография, с. 103.

38. ▲ Всего увидело свет пять книг этой серии, составленных и отредактированных Б. Н. Путиловым — Фольклор и этнография. Л., 1970; Фольклор и этнография: Обряды и обрядовый фольклор. Л., 1974; Фольклор и этнография: Связи фольклора с древними представлениями и обрядами. Л., 1977; Фольклор и этнография: У этнографических истоков фольклорных сюжетов и образов. Л., 1984; Фольклор и этнография: Проблемы реконструкции фактов традиционной культуры. Л., 1990.

39. ▲ См.: Клейнер Ю. А., Левинтон Г. А., Путилов Б. Н. Чтения А. Б. Лорда. — Этнографическое обозрение. 1993, № 1, с. 150 — 154. Ср.: Путилов Б. Н. Школа Пэрри-Лорда в современном мировом этносоведении. — Живая старина, 1994, № 2, с. 26 — 29, а также его Послесловие к русскому изданию книги: Лорд А. Б. Сказитель. М., 1994, с. 323 — 342.

40. ▲ Борис Путилов. «Посылаю вам это письмо…»: Неизданная автобиография, с. 104.

41. ▲ Там же.

42. ▲ Путилов Б. Н. Миф-обряд-песня Новой Гвинеи. М., 1980, с. 87.

43. ▲ Путилов Б. Н. Песни южных морей. М., 1978, с. 136. Ср. там же, с. 142.

44. ▲ См., напр.: Путилов Б. Н. По следам музыкально-этнографических работ Н. Н. Миклухо-Маклая. — Музыка народов Азии и Африки. Сост. — ред. В. С. Виноградов. М., 1980. Вып. 3, с. 296 — 331; «Contemporary Music of the Maclay Coast.» — The Performing Arts, Music and Dance. The Hague; Paris; New York, 1979, p. 159-165.

45. ▲ Николай Николаевич Миклухо-Маклай: страницы биографии. М., 1981 Nikolai Miklouho-Maclay — Traveller, Scientist and Humanist. M., 1982; Н. Н. Миклухо-Маклай — путешественник, ученый, гуманист. М., 1985; Человек с Луны: Дневники, статьи, письма Н. Н. Миклухо-Маклая. М., 1982; 2-е изд. М., 1983. Эти книги получили высокую оценку рецензентов — в таких изданиях, как Newsletter of the Miklouho-Maklay Society of Australia (Sydney, 1982, N 2, C. M. Hotimsky); Нева, 1982, № 6 (А.Маремьянов); Книжное обозрение, 1982, 10 сентября (С.Осовцев); В мире книг, 1982, № 12 (А.С.Мыльников); СЭ, 1984, № 2 (В.Р.Кабо); Маклаевские чтения. СПб, 2001 (Е.В.Ревункова), и др.

46. ▲ Ревункова Е. В. Культура Океании и Н.Н.Миклухо-Маклай в трудах Б. Н. Путилова, с. 27.

47. ▲ Подробнее см. в обстоятельной рецензии В. П. Николаева на Собрание сочинений Н. Н. Миклухо-Маклая в шести томах: ЭО, 2002, № 1, с. 163-168.

48. ▲ Там же, с. 167.

49. ▲ Ревуненкова Е. В. Культура Океании и Н.Н.Миклухо-Маклай в трудах Б. Н. Путилова, с. 28, 29.

50. ▲ Борис Путилов. «Посылаю вам это письмо…», с. 103.

51. ▲ Там же.

52. ▲ Там же, с. 104.

53. ▲ Там же.

54. ▲ Среди них такие монографии, как «Русский историко-песенный фольклор XIII — XVI веков» (М.-Л., 1960), «Славянская историческая баллада» (М.-Л., 1965), Русский и южнославянский героический эпос«(М., 1971), «Героический эпос черногорцев» (Л., 1982), «Героический эпос и действительность» (Л., 1988), «Эпическое сказительство» (СПб., 1997), «Экскурсы в теорию и историю славянского эпоса» (СПб., 1999).

Книга о черногорском эпосе была переведена на сербско-хорватский язык (Jуначки еп Црногораца) и увидела свет в 1985 г. в Титограде. Среди многочисленных рецензий и отзывов на книгу, появившихся в разных странах (от России до США), обращает на себя внимание статья, опубликованная в Боснии и Герцоговине под характерным и чрезвычайно лестным для автора названием «Черногорский народный эпос от Вука до Путилова», где имя Путилова сопоставлено с легендарным и самым дорогим для всей сербско-язычной культуры именем основоположника и классика их фольклористики Вука Караджича (см.: Minic V. O Crnogorskoj narodnoj epici od Vuka do Putilova. — RO Institut za jezik i knjizevnost u Sarajevu, 1987. Godisnjak XVI, s. 77-89; есть и русская версия этой статьи: Минич В. О черногорском народном эпосе от Караджича до Путилова. — Фольклор и этнографическая действительность. М., 1992, с. 128 — 135).

55. ▲ Отстаивая свою позицию, исходящую прежде всего из нового понимания природы фольклорной традиции и фольклорной культуры, Б. Н. Путилов полемически берет темы и мотивы, излюбленные представителями «исторической школы», и дает им радикально иную трактовку. Ярчайший пример такой полемики — две публикации Б. Н. Путилова под одним названием, повторяющим название известной работы С. К. Шамбинаго «Застава богатырская» (Петроград, 1917): исследовательская статья «Застава богатырская: К структуре былинного пространства», Труды по знаковым системам: Памяти П. Г. Богатырева (Тарту, 1975, вып. 7, с. 52 — 64), и популярная книга «Застава богатырская: Беседы о былинах русского Севера» (Л.: Детская литература, 1990).

56. ▲ Путилов Б. Н. Экскурсы в теорию и историю славянского эпоса, с. 72.

57. ▲ Путилов Б. Н. Фольклор и народная культура. СПб., 1994, с. 196.

58. ▲ Там же, с. 201.

59. ▲ Цит. по кн.: Лариса Ивлева. Дотеатрально-игровой язык русского фольклора. СПб., 1998, с. 136.

60. ▲ Путилов Б. Н. Проблема типологии этнографических связей фольклора. — Фольклор и этнография: Связи фольклора с древними представлениями и обрядами. Л., 1977, с. 11.

61. ▲ Путилов Б. Н. Фольклор и народная культура, с. 121 — 122.

62. ▲ Путилов Б. Н. Героический эпос и действительность. Л., 1988, с. 10. Ср. там же, с. 148, 153, и др.

63. ▲ Путилов Б. Н. Миф-обряд-песня Новой Гвинеи, с. 148.

64. ▲ Путилов Б. Н. Песни Южных морей, с. 11.

65. ▲ Путилов Б. Н. Фольклор и народная культура, с. 128.

66. ▲ Путилов Б. Н. Современные задачи и проблемы сравнительно-исторического изучения фольклора. — Rad XVII Kongresa Saveza Udruzenja Folklorista Jugoslavije-Porec 1970. Zagreb, 1972, s. 227. Ср. там же: «Проблема фольклора ранних ступеней общественного развития … является до известной степени ключевой в кругу проблем истории фольклора».

67. ▲ Путилов Б. Н. Наследие В. Я. Проппа-фольклориста. — Кунсткамера: Этнографические тетради, вып. 8 — 9. СПб., 1995, с. 166.

68. ▲ Путилов Б. Н. К морфологии фольклорной культуры. В кн.: Искусство устной традиции: Историческая морфология. Сборник статей, посвященный 60-летию И. И. Земцовского. СПб., 2002, с. 10.

69. ▲ Путилов Б. Н. Фольклор и народная культура, с. 59.

70. ▲ Путилов Б. Н. Проблемы изучения песенно-музыкального фольклора Берега Маклая. — СЭ, 1976, № 2, с. 87.

71. ▲ Путилов Б. Н. Русская фольклористика у врат свободы. — Живая старина, 1994, № 1, с. 6.

72. ▲ Там же; он же. К морфологии фольклорной культуры. В кн.: Искусство устной традиции: Историческая морфология, с. 8. Ср. там же, с. 9: «Фольклор … не сводим к эстетической природе и требует более широких и свободных подходов».

73. ▲ Путилов Б. Н. Фольклорист ближайшего завтра. В кн.: Фольклор в современном мире: Аспекты и пути исследования. М., 1991, с. 143 — 148.

74. ▲ См.: Левинтон Г. А. К проблеме эпического подтекста. — Фольклор и этнографическая действительность. СПб., 1992, с. 162 — 169.

75. ▲ Путилов Б. Н. Методология сравнительно-исторического изучения фольклора. Л., 1976, с. 12.

76. ▲ Путилов Б. Н. Экскурсы в теорию и историю славянского эпоса, с. 142.

77. ▲ Там же, с. 146.

78. ▲ Путилов Б. Н. Героический эпос и действительность. Л., 1988, с. 178.

79. ▲ Там же, с. 177.

80. ▲ Путилов Б. Н. Русский историко-песенный фольклор XIII-XVI веков, с. 141 («В изображении людей большую роль играет художественный подтекст, который может быть раскрыт путем анализа поэтических ассоциаций. … Характер братьев Борисовичей становится ясным лишь тогда, когда обнаруживается эпический подтекст песни»).

81. ▲ Лотман Ю. М. К проблеме типологии культуры. — Труды по знаковым системам, 3. Тарту, 1967; его же. Статьи по типологии культуры. Тарту, 1970. Ср. также: Жинкин Н. И. О кодовых переходах во внутренней речи. — Избранные труды: Язык. Речь. Творчество. М., 1998, с. 150.

82. ▲ Путилов Б. Н. О кодовом значении эпических мотивов. В кн.: Этнографическая наука и этнокультурные процессы: Способы взаимодействия. Сборник статей. СПб., 1993, с. 41.

83. ▲ Путилов Б. Н. Методология сравнительно-исторического изучения фольклора, с. 93. О том же, по сути, феномене множественности текстов-синонимов и изначального сосуществования версий одного сюжета ученый писал еще в своей докторской диссертации, следуя в этом подходу В. Я. Проппа; см.: Путилов Б. Н. Русский историко-песенный фольклор XIII — XVI веков, с. 127.

84. ▲ Путилов Б. Н. Ленин и фольклористика. — СЭ, 1980, № 3. С. 8 — 16; Предисловие к кн.: Русский советский фольклор: Антология. Л., 1967, с. 3 — 8.

85. ▲ Путилов Б. Н. Предисловие к кн.: Русский советский фольклор, с. 7 — 8.

86. ▲ Путилов Б. Н. Древняя Русь в лицах: Боги. Герои. Люди. СПб., 1999, с. 315.

87. ▲ Путилов Б. Н. Экскурсы в теорию и историю славянского эпоса, с. 217 — 277. (Позволю себе заметить, что в этой посмертно изданной книге вкралась опечатка на с. 265 — даты жизни Милянова не 1893 — 1901, но 1833 — 1901).

88. ▲ Джеймс Бейли (James Bailey) — американский славист, заслуженный профессор в отставке Висконсинского университета, г. Мадисон, США, частый гость и верный друг российских коллег. Он навестил Б. Н. Путилова в больнице примерно за две недели до его кончины, где получил от него подробные впечатления об антологии русских былин, которые тогда подготовлялись им (совместно с Т.Г.Ивановой) к печати. Подробнее о нем см. в кн.: Джеймс Бейли. Избранные статьи по русскому народному стиху. М., 2001.

89. ▲ Юрий Александрович Клейнер — доктор филологических наук, лингвист, профессор С.-Петербургского университета, со-организатор Б. Н. Путилова по Лордовским чтениям.

90. ▲ Имеется в виду книга, о современном отношении автора к которой я и спрашивал тогда Бориса Николаевича: Путилов Б. Н. Методология сравнительно-исторического изучения фольклора. Л., 1976. В свое время выход книги был отмечен несколькими рецензиями, появившимися в ведущих журналах разных славянских стран (Югославии, Болгарии, Чехословакии, Польши).

91. ▲ Имеется в виду книга: Путилов Б. Н. Фольклор и народная культура. СПб., 1994. Книга переиздана в С.-Петербурге в 2003 г. вместе с циклом статей, посвященных Б. Н. Путилову, с подзаголовком: In Memoriam.

92. ▲ Путилов Б. Н. Эпический мир и эпический язык. В кн.: История, культура, этнография и фольклор славянских народов. IX Международный съезд славистов, Киев, сентябрь 1983. Доклады советской делегации. М., 1983, с. 170 — 184.

93. ▲ Алан Дандис (Alan Dundes) — один из ведущих современных фольклористов США, профессор Калифорнийского университета в г. Беркли, автор многочисленных трудов, в том числе по теории фольклора.

94. ▲ An Anthology of Russian Epics. Translated with an Introduction and Commentary by James Bailey and Tatyana Ivanova. New York;